Михаил Соколов: «Социология как точная наука обольщения. Институтская наука: Михаил Соколов о том, как становятся профессорами в Америке, Европе и России Соколов социология

Научное знание имело статус официальной советской религии, потому что было единственно верное марксистско-ленинское учение, которое, основываясь на научных идеях в отношении всего-всего, предсказало будущее развитие общества, победу коммунизма и все остальное, что оно предсказало. И с этой точкой зрения наука действительно занимала в официальной мифологии и идеологии очень важное место. Правда, это было скорее головной болью для науки, потому что наука категорически отказывалась поставлять то, что в эту картину мира встраивалось. Была экономика, была демография, была история, которая производила неудобные данные, была биология, которая тоже создавала некоторые аномалии вокруг себя. Поэтому получалось, что знание, с одной стороны, как бы официально должно было встраиваться в советскую идеологию, а с другой стороны, регулярно оказывалось, что оно из-за этого становится проблемой.

Официальная идеология лежит в сфере нормативной, в сфере морали. В ней могут быть какие-то идеи из политической философии, но точно не из микробиологии или генетики. А в Советском Союзе получалось, что все это тоже как-то пристегнуто к единой картине мира, поэтому для того, чтобы эта картина мира не рассыпалась, нужно вмешиваться в разные научные сферы.

Однако область контроля, область, за которой признавалось первенство партийной философии, постепенно сужалась. Большая дискуссия, которая освободила физматнауки от диалектического материализма, случилась еще при живом Сталине, в конце 40-х — начале 50-х годов. Связано это было с атомной бомбой. А после Лысенко стало понятно, что лучше и от биологии держать руки подальше.

Когда все рухнуло, обнаружилось, что пламенные коммунисты есть, но их доли процента, гораздо меньше, чем членов партии. Все остальные с удовольствием стали осваивать то, чего они всегда хотели, но в Советском Союзе было нельзя. Астрология расцвела. Один из первых продуктов, который продавался в кооперативных газетных ларьках, — это разные астрологические прогнозы.

«Слону не о чем дебатировать с Моськой!», - депутат-единоросс Борис Резник сослался на невиданное преимущество партии власти. А руководитель «Фонда общественное мнение» (ФОМ) Александр Ослон объяснил, что никакой всероссийской системы фальсификаций за партию «Единая Россия» нет и быть не может: отсутствует должная лояльность на местах, ну а запредельные рейтинги за список Путина - правильные и верные. Выбор таков: верить кремлевскому подрядчику-социологу и принимать логику депутата или все же верить глазам своим, а также опыту последних лет.

Весной участники выборов знали о прямом указании свыше пропустить в Московскую областную думу партию власти и КПРФ. Тогда наблюдатели от СПС, «Яблока» и «Справедливой России» разоблачили сотни случаев манипуляций и фальсификации: от воинских частей перемещавшихся с участка на участок, до наглых вбросов, когда членов избиркомов ловили за руку. В итоге, эсеры в Мособлдуму со скандалом прошли, а правые не дотянули полпроцента. Пострадавшие судятся, доказывая нелегитимность выборов. (Подобные истории происходили в марте еще в пяти областях).

Если в одной губернии бюрократии по силам организовать системную фальсификацию, то почему это невозможно по всей стране? Сравнительный анализ данных опросов Ассоциации региональных социологических центров (АРСЦ) 2003 года и реальных результатов «Единой России» показал размах манипуляции на выборах. В 2003 году опрос давал «Единой России» лишь 22-25 %. А получила она около 37-и. Таким образом, 12-15 % - это и есть премия, которую партия власти получает в связи со своим особым положением, административным ресурсом и прямыми подтасовками. В 2007 году «Единая Россия» не ослабла: почти все губернаторы стали частью избирательной машины, возглавили списки, получили планы – не менее 55%, учинив неформальное соревнование за 75% голосов. Якобы при таком результате Путин пообещал возглавить «Единую Россию».

По данным исследования АРСЦ октября 2007 года в 19 регионах за «Единую России» готовы были голосовать от 57% в Новгороде до 35% в Москве и 30% в Петербурге. Глава центра «Циркон» Игорь Задорин дал на основе опроса (явно с поправкой на административный ресурс) прогноз: 52-55% за партию власти, в Думу также пройдут КПРФ, эсеры и, возможно, ЛДПР. ФОМ утверждает: 56% из тех, кто намерен участвовать в декабрьских выборах, готовы проголосовать за "Единую Россию", 8% - за КПРФ, 6% - за ЛДПР, 4% - за "Справедливую Россию", по 1% - за АПР, "Яблоко" и СПС.

Казалось бы, государственной машине, вооруженной цифрами лояльных социологов и ими зомбирующей электорат, нечего опасаться. Отчего же отовсюду идут сообщения об административном нажиме? Есть проблемы у «Яблока», «Справедливой России» и даже ЛДПР, что еще можно отнести на счет «соревнования» губернаторов. Но парализовавшие кампанию СПС аресты тиражей газет органами МВД, проведенные по всей России, по силам только федеральной власти.

Меж тем, кроме агитационной социологии, есть и другая наука. «Мочить» СПС начали после утечки из ВЦИОМа о рейтинге в 5,2 %. В опросах АРСЦ рейтинг СПС в октябре колеблется от 8% в Перми до 6% в Челябинске и 5% в Петербурге и Москве. Согласитесь, что это не 1%! Более того, небезнадежно и «Яблоко». Еще до начала ноябрьской агитации партия имела 6% в Москве и Челябинске, и твердые 3-4% в других городах. Так что не случайно власти подняли барьер до 7%.

Еще весной я писал, что главной мишенью Кремля будет не КПРФ, а любая пятая партия, имеющая некоторые шансы попасть в Думу. Она лишает Грызлова и его соратников простого большинства. Собственно, при честных выборах, «Единая Россия» его никак и не набирала, куда уж до намеченного ныне большинства конституционного!

Но задача - именно две трети мест. Отсюда и «абсолютное оружие» - Путин во главе списка, и операции по развалу «Справедливой России» изнутри, и стравливание эсеров с КПРФ, и бесконечные прогнозы одних и тех же социологов-агитаторов, что «старик» Жириновский не преодолевает 7%. Команда «мочить» всех прошла после взлета цен на продукты, когда заколебался рейтинг «Единой России». «Эффект Путина» во главе списка нивелирован потерей 5% голосов, сообщают источники, знакомые с закрытыми региональными исследованиями.

Роль же особо гонимой пятой партии досталась правым, даже не за то, что оскорбленные лидеры СПС - уже без Чубайса - заговорили о культе личности Путина и его курсе по возврату в СССР, а в силу их реального рейтинга. Предложенная в арестованных миллионах экземплярах газет программа пенсионной реформы «как на Западе» могла привлечь к ним недостающие полтора-два процента голосов старшего поколения.

Уверенность есть в том, что если парализованные прогнозами «социологов» о двухпартийной Думе, граждане на выборы не придут, их чистые бюллетени будут использованы.

Желаемые 75 липовых процентов «за» превратят «Единую Россию» в партию азиатской плутократии (такими были Гоминдан, Голкар, Партия верного пути), в КПСС - коррумпированных сановников, а Путину выдадут индульгенцию на превращение в Кемаля, Сухарто или Чон Ду Хвана, а, возможно, и в Сталина современной эпохи.

​Как российские университеты стали патриархальными демократиями, в каких аспектах они устроены лучше британских и американских и почему ректорам приходилось терпеть нелюбимых деканов до середины 2000-х, в интервью Indicator.Ru рассказал социолог, профессор Европейского университета в Санкт-Петербурге Михаил Соколов.

Михаил, вы и ваши коллеги занимаетесь политической социологией российских университетов. Что это вообще такое и что интересного вы выяснили?

Есть много подходов к изучению организаций. Один из них, который стал очень популярен в 1960-е годы, рассматривает организации как государство в миниатюре или, наоборот - государства как разновидность организаций, только очень больших. Университет, рассмотренный политически – это конгломерат разных групп интересов, заключенных в рамки формальной политической структуры. Этими группами интересов являются, например, студенты, профессора, администрация, поделенные на субкультуры. Все они стараются куда-то направить организацию. Одни студенты хотят денег на КВН и на спортивный зал, вторые хотят лаборатории и книг в библиотеку. Одни профессора хотят, чтобы их оставили в покое, пока они пишут свои великие научные статьи, а другие хотят, чтобы те подключились к преподаванию и взяли на себя часть администрирования. Кто из них чего сможет добиться определяется отчасти формальной политической рамкой, отчасти – «властью выхода», теми ресурсами, экономическими и символическими, которые они могут угрожать унести с собой. И это все как раз предмет политического изучения организаций. Впервые этот подход было опробован применительно к американскому университету на волне студенческой революции, но с тех пор под этим углом изучали университеты во Франции, Британии и еще много где.

- Но что такой подход дает нам, в России?

Ну, например, он позволяет объяснить, в чем разница между университетским управлением в разных странах, и почему простая калька американских структур управления, которая происходит сейчас, не приведет к появлению похожего внутриорганизационного политического режима.

Мы с моими коллегами придумали простую типологию, которая располагает вузы по двум измерениям – менеджериальности-коллегиальности и массовости участия в управлении. Менеджериальность-коллегиальность, или, под другим именем, бюрократичность-демократичность, соответствует тому, кому подотчетны администраторы. Это измерение мы считываем по формальной рамке, регулирующей, кто кого назначает. Здесь есть два полярных типа – учреждение, где всех их назначают сверху вниз, и товарищество, где всех избирают непосредственный электорат (обычно преподаватели). Помимо формальной рамки нужно понимать, что есть те, кто реально участвует в управлении. При идентичном наборе полномочий внутриорганизационные политические режимы могут принципиально различаться по тому, кто и как пользуется имеющимися полномочиями.

Это дает нам второе измерение, которое соответствует доле людей, фактически участвующих в управлении, причем в первую очередь – преподавателей-неадминистраторов. В сочетании с первым измерением мы получаем четыре типа, которые мы назвали «советскими республиками» (демократическими с широким участием), «патриархальными демократиями» (демократическими с низким участием), «совещательными авторитаризмами» (менеджериальными с высоким участием) и «предпринимательскими автократиями» (менеджериальные с низким участием).

В «советских республиках» все всех выбирают – кафедра выбирает заведующего, факультет – декана, университет в целом – ректора – и на каждом уровне соответствующий коллегиальный орган исполняет роль постоянно действующей законодательной власти, а избранный администратор – подотчетной ей исполнительной. В «предпринимательских автократиях» есть цепочка, идущая сверху вниз – ректор назначает деканов, деканы – завкафедрами, те – отбирают своих подчиненных, а затем этими подчиненными командуют. В «патриархальных демократиях» руководство избирается, но затем никакого низового участия в управлении, помимо периодических голосований, нет. Администрирование осуществляется избранными администраторами как часть их должностных обязанностей за специальную плату. Наконец, в совещательных авторитаризмах голосований – нет, но участие, на правах совещательных органов, очень широкое.

Если говорить коротко, высшее образование в России пережило две волны реформ. Одна, перестроечная, должна была сделать их «советскими республиками», но сделала «патриархальными демократиями». Вторая должна была сделать совещательными авторитаризмами – но сделала гибридом тех же патриархальных демократий с предпринимательскими автократиями.

В СССР действовала предельно менеджериальная система, в которой ректора назначало профильное министерство. В 91-м году на волне общей выборности и демократизации в государственных вузах появляется система, в которой ректор становится слугой коллектива. Ректора выбирают на конференции работников, деканов выбирают факультеты. Ректор уже не очень влиятельная фигура по сравнению с ученым советом, который тоже выбирает конференция. Номинально, учредитель (профильное министерство, так как СССР оставил нам в наследство систему, в которой учредителем является профильное министерство) утверждает ректора на коллегии. Но на самом деле, судя по всему, контроль перешел целиком и полностью в руки коллектива, ибо министерства вмешивались по минимуму или, фактически, вообще не вмешивались. На протяжении десятилетий случаев, когда министерство отказало бы кандидату, который был избран внутри на конференции, единицы. Мы с моими коллегами по Центру институционального анализа науки и образования проанализировали эволюцию университетских уставов, которые действовали с конца 90-х до 2015 года. Так вот, среди других вещей, можно обнаружить, что в ранних 2000-х некоторые вузы в своих уставах прописывали возможность преодолеть вето министерства.

Вы говорите о крайне демократической системе, хотя, по-моему, вузы сейчас такими больше не являются. Говорят скорее о власти высшего руководства в виде ректора, деканов и так далее.

Да, и эта волна преобразований, которая началась недавно. Их можно описать как движение к более распространенной менеджериальной модели высшего образования, или модели учреждения, потому что случаи, когда ректора или высшего администратора в университете выбирают преподаватели, встречаются в мире довольно редко. Это, скажем, Кембридж и Оксфорд – они оба управляются таким образом, традиционно конгрегация избирает высшие лица.

Гораздо более распространена модель, когда ректора назначает учредитель, которым выступает или государственное ведомство – тогда университет встроен в систему государственного управления, или религиозная конгрегация, или бизнес-корпорация, или локальное сообщество в лице совета попечителей. Но он не является коллегиальной структурой, такой «республикой ученых», то есть полностью самоуправляющимся сообществом или товариществом.

Но исторически университеты возникли именно как то, что вы называете товариществами? Скажем, средневековый Парижский университет.

Да, и скорее даже Болонский был классическим примером за тем исключением, что его создали студенты. Болонья была объединением студентов во главе с ректором-студентом, которые на сдельной основе нанимали профессоров и, как рассказывают историки, всячески этих профессоров третировали: давали им темы лекций и подсматривали по вечерам в окна, чтобы профессора готовились к лекциям.

Надо думать, образование было очень эффективным, хотя иногда профессора отчислялись в середине семестра и сбегали, не выдержав нагрузки. Оксфорд и Кембридж были примерно такими же, только с теологией в качестве главного предмета. Парижский университет был, видимо, слегка другим, потому что был теснее встроен в католическую церковь. Он не был совсем уж товариществом. Но в принципе, для средневекового университета было типично думать о себе как о гильдии, о цехе, внутри обеспечивая, по сути, социальную политику, ведь никакой помощи от государства, естественно, не было. Потому что и государства в современном смысле не было. Социальная политика была своя же, корпоративная. И жил университет, управляя сам собой. Они как раз, видимо, были близки к «советским республикам» в нашей терминологии. Сейчас в академической мифологии принято считать это состояние идеальным, хотя исторически существовавшие университеты-гильдии имели много темных сторон.

Собственно, Гумбольдтовская революция, которая якобы изобрела академические свободы, на самом деле некоторые из них даровала, а некоторые - упразднила. Она упразднила право гильдии избирать своего начальство, потому что теперь ректоров университетов назначало министерство просвещения. Она избавила отдельного профессора от необходимости получать одобрение других профессоров для того, чтобы читать какие-то лекции – до этого это сообщество следило за тем, чему учит каждый, и было в этом смысле частенько довольно авторитарным.

Если мы посмотрим на уставы российских императорских университетов начала XIX века, то мы обнаружим прямой запрет на то, чтобы преподавать предмет сообразно собственному разумению. Профессор должен читать курс по учебнику или конспекту, который одобрили его коллеги и чиновники, ни в коем случае от них не отступая. Так вот, Гумбольдт дал профессорам свободу учить – в смысле, по собственному разумению излагать предмет. Но та же реформа закрепила за университетами статус государственного учреждения, не товарищества. И, в целом, с тех пор доля университетов-товариществ идет на спад, потому что новая модель вытесняет старую, даже там, где старая была прежде широко распространена. Где-то, конечно, университета-гильдии никогда не существовало. Скажем, американский университет всегда строился как учреждение, то есть, исходно это был комитет попечителей, представляющий локальное сообщество, который нанимал президента, а тот нанимал некоторое количество молодых преподавателей и делал с ними все, что хотел. Преподаватели обычно были молодыми людьми, параллельно ищущими места священника. На работе этой долго не задерживались. Гарвард исходно был организован так. Но со временем Гарвард скорее терял черты предпринимательской автократии, становясь тем, что мы назвали «совещательным авторитаризмом».

В истории российских университетов было больше крутых поворотов, чем в большинстве других стран. Первый университетский устав, Московского университета 1755 года, был во многом калькой с устава германского университета-гильдии. Потом маятник качнулся в сторону учреждения, с последующими колебаниями на протяжении XIX века (менее либеральный устав 1835 года, более либеральный – 1863-го, опять менее – 1884-го). Потом, во время революций начала ХХ века, маятник качнулся было в сторону товарищества. Потом качнулся назад - до предельно учрежденческого типового сталинского устава, в котором вуз устроен как завод, ректор назначается, деканы назначаются, коллегиальные выборные органы никакой роли не играют.

Потом был чуть менее менеджериальный хрущевский типовой устав 61 года, который более-менее действовал до перестройки. Потом, после 1991 года, маятник качнулся в сторону товарищества очень сильно, и после модели, в которой университет, действительно, был учреждением, где министерство назначало ректора, перешел к модели, где коллектив выбирал всех, став своего рода суверенным государством. В этом смысле российский эксперимент важен и интересен, он позволяет понять, что изменяется в поведении организации - и тогда, когда она изменяется в одну сторону, и когда она возвращается назад.

Что происходит, когда она возвращается назад, мы видим прямо сейчас. Удивительная вещь заключается в том, что изменяется относительно мало, и совершенно не то, что планировалось изменить. Есть некая стихийно складывающаяся система управления, которая сначала делала достаточно декоративными демократические формы, а потом и менеджериальные формы университета как учреждения в той же степени декоративными.

- Интересно! Но в чем декоративность? Кто принимает решения?

Тут как раз сказывается вторая часть уравнения – не кто имеет полномочия, а кто хочет и может ими воспользоваться. После институциональной революции 90-х стихийно сложилась система, главная внутренняя логика которой состояла в том, чтобы минимизировать время препсостава, затраченное на управление, и количество людей, вовлеченных в принятие решений.

Когда мы посмотрим на то, как распределяются полномочия, мы обнаружим, что российский университет устроен, с точки зрения классических фордистских теорий менеджмента, более оптимально, чем английский или американский. Его структура управления ближе к тому, что предписывается для бюрократии, в которой у каждого есть зона ответственности, к каждой зоне ответственности приставлен конкретный человек, который отвечает за выполнение задачи и получает за это зарплату.

Вот, например, поиск новых преподавателей. На кафедре появляется вакансия. Кто отвечает за поиск нового преподавателя?

- Завкафедрой.

Точно! А если мы возьмем американский университет, там все будет устроено так. Допустим, на департаменте (кафедре) социологии освободилась вакансия. Департамент создал комиссию, которая разослала открытое объявление по каналам Американской социологической ассоциации, подождала, пока две сотни кандидатов (если это хорошая вакансия – не меньше) подали заявления, потом этот комитет отобрал кандидатов, представил своему департаменту, департамент выбрал трех, кто может приехать с пробными лекциями, заслушал их и передал свои рекомендации декану или руководителю школы. Руководитель школы изучил их, добавил свои рекомендации и отправил «наверх», в общеуниверситетский комитет по персоналу, который, наконец, отправил вместе со своими рекомендациями ректору, а после ректора попечители утвердили кандидата. Это еще упрощенная схема, обычно все сложнее. Причем ситуация, когда верхние три финалиста поменялись местами где-то в этом процессе, абсолютно реальна. Или кто-то в этой цепочке нашел результат неудовлетворительным и постановил объявить конкурс заново. Процесс вовсе не автоматический.

Понятно, что это чертова куча времени. Найм может длиться год или два года. Участвует очень много людей, имеющих пересекающиеся компетенции, спорящих друг с другом. Понятно, что эта система работает только с пожизненным наймом, потому что каждый год так выбирать людей невозможно. Слишком много сил и времени на это уходит. Старший американский профессор может заниматься наймом до 20% рабочего времени.

- Только наймом? Не другими административными вопросами?

Да. Только поиск, найм коллег. Огромный расход времени. Даже если эта цифра нетипична, это все равно много. А в российской системе заведующий кафедрой, скорее всего, присмотрит способного студента, уговорит его поступить в аспирантуру, устроит ассистентом на четверть или на половину ставки, объявив под него конкурс, потом поможет стать доцентом, защитив диссертацию. И так далее, пока студент не станет завкафедрой.

Чем поражает российская система? Тем, что реально в этом выборе участвует один человек. Не обязательно при этом? xnj кандидат выращивается, хотя это традиционно считается идеальной моделью – «прошел весь путь от студента до ректора» в одном вузе. Но если город большой – например, Москва или Санкт-Петербург, можно ходить по конференциям и защитам и присматривать молодых и способных на чужих факультетах, и переманивать.

Но каким бы ни был механизм найма, главный контраст создает то, что за ним стоит один человек. Преподаватели кафедры в этом обычно не участвует. Иногда кто-то лоббирует своего протеже. В интервью, которые мы брали, люди иногда говорят что-то вроде «Сходила на конференцию, присмотрела очень способную девочку, порекомендовала заведующей кафедрой, она тоже присмотрелась – понравилась, взяли».

Такие истории бывают и в США, но в принципе участие преподавателей минимально. Более того, после того, как завкафедрой представил избранника или избранницу кафедре, там обычно голосуют более-менее единогласно. Дальше избранник или избранница переправляется на совет факультета, потом – в ученый совет университета, но на этом уровне смотрят фактически на базовое соответствие, в смысле, если кандидат наук подается на профессора, это вызывает вопросы: а не рановато ли? Но если подобного несоответствия нет, то более-менее штампуют принятое решение. Один человек проделывает всю работу. Количество человеко-часов, которые тратятся на этот найм, гораздо меньше.

- То есть российская система чудесным образом была более эффективной, более быстрой…

Да, в некотором управленческом смысле она безусловно является оптимальной. Когда мы смотрим на устройство российского университета, кажется, что он со всех сторон тяготел к тому, чтобы создать простую структуру, с ясными зонами ответственности и минимальными трудорасходами на управление университетом. Такой интересный общий знаменатель.

Так будет со всем: завкафедрой организует учебный план, заведует кадрами, и даже руководит научной жизнью – издает сборники, собирает секции конференций. Факультет занимается своими делами, например, организует жизнь студентов и пытается поднять конкурс по специальности. Есть какая-то зона, которая остается персональной «вотчиной» ректора, туда никто не заглядывает – все рады, что проблемы хоть как-то решаются, и не задаются вопросом, а нельзя было бы решить их эффективнее. Ректор тоже не лезет ни в чьи дела.

Вот система управления, которая сложилась стихийно после исчезновения СССР, была построена как раз вокруг минимизации пересечений между зонами ответственности. Преподаватели преподавали, административную работу делали администраторы, ректор ведал общеуниверситетской собственностью, иногда с большой выгодой для самого себя, но при этом старался не «обирать» факультеты, которые сдавали в центральный бюджет фиксированный объем средств, а в остальном жили за счет своей собственной инициативы. И это была по-своему очень гибкая система, потому что в низовом звене люди были заинтересованы проявлять инициативу.

Иногда центральная власть выступала как некий третейский судья, если нужно было искать компромисс. Но за исключением этого она мало чем ведала, кроме того, чем не ведали остальные. Это, повторяю, была очень гармоничная система. Принятие решений вроде бы везде было единоличным, но, при этом, интересы нижестоящих учитывались. Завкафедрой подбирал персонал, раздавал нагрузку, мог создать невыносимые условия для кого-то из преподавателей, если хотел, но не мог обидеть сразу всех преподавателей, потому что они подготовили бы переворот во время перевыборов и свергли бы его. Аналогично ректор мог много, чего сделать с общеуниверситетским имуществом, но на это смотрели сквозь пальцы, пока ректор не обижал факультет. Если ректор обидел много факультетов сразу, то, скорее всего, конференция сказала бы «нет» ректору.

Когда мы смотрим на внутреннюю политику, мы видим, как ректор благополучно терпит очень не любимых им деканов десятилетиями, если у деканов была поддержка коллектива. Садовничий не снял Добренькова, хотя явно его не любил. Вербицкая не сняла Фроянова, хотя терпеть его не могла – он публично поносил ее последними словами, но снять декана истфака против воли факультета было невозможно.

Тот политический режим, который был характерен для российских университетов, мы с моими коллегами назвали «патриархальной демократией», потому что, с одной стороны, все должностные лица выбираются и отвечают перед своим электоратом, с другой - будучи выбранными, они получают в свои руки полномочия обустраивать дела в своей вотчине, и обычно правят ей в довольно патриархальной или матриахальной манере – заботятся о своих людях, как умеют, а те ни в чем не участвуют.

- Вы говорите об этом в прошлом времени?

Да. Потому что это прекрасная и гармоничная система была совершенно дисфункциональной с точки зрения людей, которые оценивали качество образования по шансам на вхождение университетов в мировые рейтинги, и когда они получили рычаги, чтобы реформировать ее, они сразу попытались ее уничтожить. Вся эта система прекрасно работала на рост за счет увеличения числа студентов. Кафедра или факультет проявляли инициативу, открывали новые программы, привлекала студентов и получала большую часть того, что на них удавалось заработать. Система не была ориентирована на качество преподавания – потому что если начать следить за качеством получаемого образования, то количество студентов резко снизится. И она совсем не предусматривала механизмов, которые бы поддерживали развитие университетской науки. В смысле, не то, чтобы кто-то кому-то мешал заниматься наукой – нет, в ней никто особо никому не мешал – но средства распределялись так, что никакой концентрации их на наиболее перспективных направлениях нельзя было ожидать.

Еще одно действие демократического механизма: любые деньги, направленные сверху и попавшие в поле зрения ученого совета, делятся им строго пропорционально. Когда приходят деньги на научно-исследовательскую работу, что с ними происходило традиционно? Ученый совет делил их пропорционально количеству сотрудников на факультетах и спускал на факультеты. Факультет спускал на кафедры, на кафедрах они делились, превращаясь, по сути, в бонусы к зарплате. На каждой кафедре заведующий получал больше всего, и так до последнего ассистента. Если у вуза был институт, унаследованный от советских времен, в нем могли получить из этих средств больше, жалуясь на то, что у них нет никакой другой зарплаты, а им надо выживать. Но, в принципе, это было некое общее, совершенно пропорциональное деление, в своем роде очень справедливое, но по понятным причинам не сильно вдохновлявшее людей, которые давали деньги, надеясь получить прорывные исследования.

- Всем дадим по пять копеек, понятно.

Да. И это демократическая система, либеральные политэкономы, может быть, будут утверждать, что это – неотъемлемая черта демократии, демократия делит все поровну, не поощряет сильных, она повышает налоги, демотивируя таким образом предпринимательскую инициативу, потому что я делюсь тем, что я произвел, с большим количеством других людей. А единственный способ запустить экономику – понизить налоги, для чего, продолжая эту линию размышлений, в некотором роде, желательно, чтобы демократии тоже было поменьше. Потому что, как только масса людей начинает голосовать, она голосует за повышение налогов на богатых и перераспределение.

Артем Космарский

Известный российский социолог, профессор факультета политических наук и социологии Европейского университета в Санкт-Петербурге Михаил Соколов приехал в Калининград, чтобы прочитать в БФУ им.И.Канта лекции в рамках образовательного проекта «Универсариум» и принять участие в семинаре.

В интервью сайт ученый рассказал о том, какие люди с наибольшей вероятностью могут создать прочные союзы (в том числе - брачные), где живут самые счастливые люди на Земле и насколько можно доверять социологическим опросам.

Михаил Михайлович, социология очень интересная наука, но в большинстве случаев вчерашние школьники, поступая в университет, очень мало знают о ней. Что нужно, чтобы понять ее суть можно скорее?

Начать заниматься социологическими исследованиями самому. Лучший, вероятно, способ быстро научиться социологии - найти интересный для себя вопрос, например, о том, как обзаводятся друзьями, или о том, где люди находят любовь всей жизни, – и попробовать подойти к ответу на этот вопрос строго научно, изучив литературу, собрав данные, проанализировав их, сделав выводы.

Знаете, мы все любим историю про Золушку, про принцев и нищих. То есть, про то, когда люди из разных слоев общества находят друг друга. Но в действительности шансы формирования какого-то действительно успешного союза, пересекающего много социальных границ, крайне низки. Поэтому наибольшие шансы провести остаток жизни у каждого из нас с теми, кто похож на нас самих по наибольшему числу параметров (кроме, понятно, пола, если мы говорим о браке, но включая пол, если мы говорим о друзьях) – по возрасту, по образованию, по занятию, по интересам, во многом по имущественному положению, то есть с теми, кто принадлежит к тому же классу. И дело здесь не столько в материальном положении, сколько в общих интересах, которые часто напрямую зависят от достатка. Молодые люди, когда знакомятся, могут не думать о том, что они завязывают какие-то полезные экономические связи или что решают какие-то вопросы с наследованием земли, имущества и так далее. В этот момент им важно иметь общие темы для бесед, важно слушать одну и ту же музыку, читать одни и те же книги. То есть спутников жизни и друзей мы, как правило, выбираем по зову сердца. Но в большинстве случаев получается так, что люди с похожим экономическим положением ещё и чувствуют, что у них души родственные. Если мы присмотримся к устоявшемуся капиталистическому обществу, то обнаружим, что его экономическим слоям соответствуют разные образовательные уровни и разные шаблоны потребления, на основании которых мы делаем выводы о личностном сходстве.
Был такой знаменитый французский социолог Пьер Бурдьё, который описывал Францию как систему классового воспроизводства, построенную на том, что не богатство передаётся по наследству, а культурный капитал передаётся из поколения в поколение, а уже потом он превращается в богатство.

Бурдьё пришёл к выводу, что высокая культура - это инструмент прочерчивания социальных границ.
Когда высокая культура в нашем понимании только складывается – в Средневековье её не было – то только люди, у которых есть много свободного времени и денег, могут потреблять её блага. Крестьянам некогда учить детей читать и писать, да и городской буржуазии в основном не до приобщения к высокой культуре. Потом возможности для культурного участия как будто растут, но оказывается, что все равно некоторые слои участвуют в этом процессе куда активнее других, и, как показывает Бурдьё, это прежде всего те, кто происходит из наследственно богатых семей, причем эти семьи не размываются, оставаясь эндогамными – их дети обычно сочетаются браком с другими такими же детьми, просто потому что юношам и девушкам из этих семей есть, о чем друг с другом поговорить. Да хотя бы об оперной музыке, которой их с детства терзали!
А вот, например, у каких-нибудь успешных айтишников, несмотря на то, что это тоже, мягко говоря, не бедные люди, совсем немного шансов войти в эту среду. Они долго учились полезным вещам, тяжело работали, и у них не было на оперу времени. Хотя во Франции, говорит Бурдье, первой заботой новых богатых будет обеспечить вхождение детей в соответствующую среду. Получается, что согласно Бурдьё, вся наша высокая культура создается и воспроизводится по причине того, что это очень удобный социальный инструмент. Часто спрашивают, имеет ли это какое-то отношение к России – у нас у всех на уме «новые русские» из 90-х, которые точно не были культурной элитой. Но, удивительным образом, исследования показывают, что и в бывших социалистических обществах в среднем интеллигенция пережила кризис с меньшими потерями – всем пришлось трудно, но ей пришлось чуть легче других – и что интеллигентские семьи остались эндогамной группой, пусть не самой богатой, но по российским меркам достаточно благополучной, если судить не только по доходам, по продолжительности жизни или криминальным рискам.

- Социология помогает смотреть на жизнь философски…

Один из классиков социологии Эмиль Дюркгейм считал, что социология - это высшая эмпирическая, подлинно научная разновидность философии, поскольку она, помимо всего прочего, отвечает на вопросы: «В чем смысл жизни?» и «Что такое счастье?» Дюркгейм связывал это понятие с социальными связями. И, надо сказать, современные исследования, в целом, подтверждают верность этих выводов. Они говорят о том, что, чем больше у человека друзей, тем в большей степени он чувствует себя счастливым.

Ну, я бы не спешил с такими выводами. Практика показывает, что у богатых, карьерно успешных людей, друзей больше, чем у небогатых и у неуспешных. Увы. И дело здесь опять же не в том, что люди заводят дружбу с богачами из корыстных побуждений. Успешные люди привлекают к себе, потому что с ними легко, потому что они не жалуются на жизнь, потому что им не надо постоянно проявлять сочувствие и так далее. Кроме того, состоятельный человек способен оказать массу мелких услуг и вызвать тем самым искреннее чувство благодарности. То есть, обеспеченные люди выигрывают и здесь. Конечно, связь тут двусторонняя – не только богатые легче обзаводятся друзьями, но и люди с большим числом друзей легко находят, например, новую хорошую работу, если потеряли старую. Социологи назовут это конвертацией социального капитала в экономический и обратно.
Так что непосредственно самым лучшим фактором, предсказывающим счастье, будет число близких друзей. Но счастье такого рода, если и не купишь, то какое-то отношение деньги к его приобретению имеют. Согласно исследованиям, ведущимся последние десятилетия, наиболее счастливыми себя чувствую жители стран с высокими уровнем ВВП на душу населения. Ну и, может быть, еще католики-латиноамериканцы.

- Скажите, а насколько объективны уличные опросы?

Опросы, которые касаются, например, выборов, достаточно надежны. Дело тут в том, что в развитых демократиях люди хорошо представляют себе, для чего проводятся такие опросы, они знают, что результаты будут опубликованы в прессе, поэтому отвечают честно для того, чтобы повысить шансы на успех своего кандидата, сделать повыше его рейтинг. То есть, люди понимают, что опрос - это своего рода репетиция настоящих выборов и рекламируют того, за кого будут голосовать.
Гораздо хуже дела обстоят с опросами на более абстрактные темы. Например, о ценностях. Как будет рассуждать человек, которого спросили, «являются ли деньги для вас серьезной ценностью», социолог не знает. Подойти к пониманию ответа на этот вопрос можно десятком способов – один человек решет, что раз выбрал карьеру, которая сделала его богатым, то, наверное, деньги значимы; второй подумает, что раз он тратит очень много времени на их зарабатывание, то они значимы, а третий подумает, что, раз он о них постоянно думает, то они значимы. Но это могут быть три совершенно разных человека.

Вы сказали, что опросы про выборы в большинстве случаев верны. Но вот, например, никто ведь не предсказывал победу Трампа на президентских выборах в США.

Это, безусловно, провал. Оправдать социологов здесь может только то, что по голосам разрыв между Клинтон и Трампом был минимальный. Они пришли к финишу, что называется, ноздря в ноздрю, и главные ошибки были связаны не с опросами, а с тем, как в дальнейшем результаты этих опросов обрабатывались. Чтобы устранить факторы, связанные с разной готовностью респондентов участвовать в выборах, (скажем, человек говорит, что поддерживает Клинтон, но голосовать, скорее всего, не пойдет – надо ли при прогнозе учитывать его голос?) и с разной готовностью отвечать на вопросы социологов (в целом, чем выше образование, тем выше готовность рассказать о себе) для разных категорий респондентов вводятся разные веса. В 2016 оказалось, что процедуры, использованные в предыдущие годы, не сработали. Ошибка в абсолютных значениях была небольшой, а вот эффект имела катастрофический.

Есть несколько перспективных направлений. Одно из них связано с большим объемом новых данных, которыми очень легко оперировать. Есть, например, миллионы аккаунтов в социальных сетях, которые дают в общем весьма полную картину культурной или политической жизни, - особенно, что касается младшей возрастной группы. Со старшей возрастной группой сложнее, потому что здесь прослеживается довольно четкая социальная стратификация. Если человеку около пятидесяти лет, и у него есть страничка в популярной социальной сети, значит, это человек, скорее всего, в своей жизни очень много писал и читал. То есть, у научного сотрудника этой возрастной группы аккаунт будет с очень большой долей вероятности, а вот у его сверстника-водителя, наоборот, с очень небольшой.

- Каковы ваши планы сотрудничества с БФУ им.И.Канта?

Я надеюсь, что совместная работа окажется плодотворной. В частности, обсуждалась возможность организации на базе БФУ им. И. Канта серии регулярных семинаров с участием известных социологов, изучающих все тем темы, о которых мы говорили, – социальный и культурный капитал в российском и европейских обществах, границы, перспективы использования социальных сетей как исследовательского инструмента.

Чтобы сообщить об ошибке, выделите текст и нажмите Ctrl+Enter

Посетители библиотек являются довольно правдоподобным слепком остального населения. Нет ощущения, что это какие-то кардинально другие люди. Судя по опросам, нельзя сказать, что люди много ходят в библиотеки, потому что у них нет денег, а как только у них появляются деньги, они начинают покупать книги в магазине. Как ни странно, доходы скорее положительно влияют на возможность похода в библиотеку. Если сравнить предпочтения читателей библиотек со списками самых популярных книг в книжных или интернет-магазинах, то можно увидеть, что они почти не отличаются. Самый издаваемый автор — Донцова. Самое большое количество скачиваний книг опять же у Донцовой. И, наконец, чьи книги чаще всего берут в библиотеке? Снова Донцова.

Это не дает нам ответа на загадку: если посетители библиотеки так похожи на всех остальных, то в чем же разница? Почему некоторые ходят в районные библиотеки, а некоторые говорят, что в жизни там не были, хотя вроде как эти люди похожи по возрасту, образованию, доходам и по роду деятельности. <...>

Одной из задач исследования было понять, существует ли в современной России хороший вкус как социальное явление — есть ли в обществе группы, которые определяют себя через вкус, который они считают хорошим, и через противопоставление своих вкусов вкусу других групп, который они считают плохим. То есть задача исследования состояла в том, чтобы понять, существует ли в обществе культурный снобизм как группообразующий признак, и если есть, то какие именно группы его демонстрируют.

На уровне расхожих представлений в России уже столетия существует интеллигенция, которая определяет себя через образование, занятие некоторыми профессиями (со времен Чехова классическими интеллигентами считаются врачи), а также через «культурность» — хорошие манеры, хороший вкус, в особенности в том, что касается искусства. Нашей задачей было понять, правда ли мы можем найти подтверждения того, что все эти социальные характеристики -образование, «интеллигентские» профессии — соответствуют каким-то характерным предпочтениям в литературе. <...>

Среди читателей библиотек вообще больше людей с высшим образованием (три с высшим к одному со средним специальным), однако среди 200 самых популярных авторов мы обнаружим как тех, кого люди с университетским дипломом и дипломом техникума будут брать примерно с равной частотой (Юлия Шилова), так и тех, которых люди без высшего не будут брать вообще (Фаулз). Картина в общем соответствует представлению о том, что существует интеллигенция, представители которой имеют высшее образование и воротят нос от условной Шиловой. Однако, когда мы смотрим на то, каковы вкусы отдельных профессиональных групп, нас ждут сюрпризы.

В особенности изумляет положение двух групп, которые, теоретически, должны быть ядром интеллигенции — университетских преподавателей и врачей. Преподаватели будут брать Ремарка и Маркеса реже, чем официантки и индивидуальные предприниматели. Для врача в четыре раза более вероятно взять Донцову, чем для переводчика, а для переводчика - в два раза более вероятно взять обобщенного Пушкина. Обывательские представления о настоящей интеллигенции, состоящей из врачей, учителей и библиотекарей, оказываются чем-то далеким от реальности. <...>

Есть ощущение, что с возрастом люди перестают вкладываться в саморазвитие и начинают читать литературу попроще. У читателей 25 лет Достоевский более популярен, чем Акунин. У людей в 60 лет Акунин в полтора раза более популярен, чем Достоевский. Можно предположить, что они уже просто прочитали Достоевского, но смущает то, что они не читают авторов из того же авторского набора. Вместо этого мы видим переключение на современную русскую прозу в значительной мере развлекательного свойства. Эта картина, конечно, явно противоречит обывательскому представлению о том, что выросли поколения, лишенные культурности, а подлинная интеллигенция — это питерские старушки.