Григорий дашевский болезнь диагноз. Почти забытые поэты. Григорий Дашевский. Кирилл Осповат, филолог

Когда в июле этого года умер Илья Сегалович, Дашевский написал в фейсбуке: «Я читаю сейчас отклики на смерть Ильи Сегаловича (с которым мне очень жаль, что не был знаком) — и нет никакой разницы с тем, что я о нем слышал раньше, когда он был жив. Кажется, что он и при жизни был людям виден так же отчетливо, как нам обычно человека показывает только похоронная обостренность чувств». Теперь мы говорим то же самое про Григория Дашевского.

Он переводил с немецкого, английского, французского, латыни; в его переводах вышли тексты Ханны Арендт, Роберта Пенна Уоррена, Олдоса Хаксли, Катулла, Иосифа Бродского, Владимира Набокова, Карла Барта, многих других. Он не просто переводил с одного языка на другой, он преодолевал хронологическую дистанцию, прокидывал лингвистический мостик между эпохами. Лауреат премий Мориса Ваксмахера и Андрея Белого.

Литературный критик не только современной литературы, острый, ясный, убедительный. Вот в программе «Школа злословия» он среди прочего говорит о Северянине и его кружевах, так и не утвердившихся в культурном поле, трагически превратившихся в самопародию.

А вот важная цитата из программного текста о том, как читать современную поэзию:

«Правильный читатель стихов - это параноик. Это человек, который неотвязно думает о какой-то важной для него вещи - как тот, кто находится в тюрьме и думает о побеге. Он все рассматривает с этой точки зрения: эта вещь может быть инструментом для подкопа, через это окно можно вылезти, этого охранника можно подкупить. А если он зайдет туда как инспектор - он увидит что-то другое, скажем, нарушение порядка, а если как праздный турист - он увидит только то, что отличается от его прежних представлений, или то, что ему показывают. Читатель, который не воспринимает того, что нам кажется сокровищами поэзии, - это просто человек без собственной, параноидальной и почти агрессивной мысли о чем-то лично для него наиважнейшем - как, скажем, мысль о судьбе государства для читателя Горация или мысль о своем Я для читателя романтической поэзии. Чем сильнее в человеке эта мысль, тем более в далеких от него, неясно о чем говорящих или говорящих будто бы совсем не о том текстах он готов увидеть на нее ответ. Нам всем это знакомо по критическим моментам жизни: когда мы ждем ответа на жизненно важный вопрос от врача или от любимого существа, то мы во всем видим знаки: да или нет. Чем мы напряженнее об этом думаем, тем больше видим подсказок, а для человека равнодушного ответом будет только собственно письмо от самого врача. Так вот, современная поэзия рассчитана на людей с массой разных, заранее не условленных между автором и читателем жгучих вопросов».

**О Григории Дашевском

Михаил Айзенберг, поэт:**

Это был один из лучших людей, которых я видел в жизни. И один из самых умных людей в стране. Такое сочетание кажется нереальным, но это так. Нам, знавшим его, невероятно повезло. Тем ужаснее потеря.

Из своей личной подборки стихотворений Дашевского Айзенберг процитировал три:

Ни себя, ни людей
нету здесь, не бывает.
Заповедь озаряет
сныть, лопух, комара.

Ноет слабое пенье,
невидимка-пила:
будто пилит злодей,
а невинный страдает,
побледнев добела.

Но закон без людей
на безлюдьи сияет:
здесь ни зла, ни терпенья,
ни лица –- лишь мерцает
крылышко комара.

НЕСКУЧНЫЙ САД (3)

1
Мы на воздух выйдем,
там поговорим.
Воздух, ты невидим,
как чужое сердце,
и до гроба верен.
Ты, по крайней мере,
будешь рад согреться
голосом моим.

2
Ты весною ранней
в пустоте весенней,
как оно, изранен
иглами рассвета
или голых веток
и перемещеньем
нескольких теней
от прохожих редких,
например, моей.

3
Кто жесток, кто жалок,
номер чьей-то тени —
совесть , чьей-то -- страсть .
Волею-неволей,
угрызеньем, жалом
если тень проколет
сердце –- впечатленье,
что она всего лишь
часть, его же часть.

4
Пасмурно по спальням,
только кухонь рамы
разом озарились
в населенной нами
каменной рекламе
счастья или зла.
Жизнь моя хранилась
не в моем, а в дальнем
сердце, как игла.

5
И о той, кто плачет,
говоря так долго:
заступи, помилуй,
говорил я, значит:
хоть мою иголку
затупи, сломай.
Но не ты, прозрачный,
а неона жила,
буквами мигай.

У МЕТРО

— Посмотри, не мелькнуло ли да
в как всегда опоздавших глазах?

— Нет, там карий закат, иногда
светло-карий же страх.

— Дай пройти ее тихим слезам,
фразам, паузам, пережидай,
как не тех, поднимавшихся там,
пропускал, пропускай.

— Но пока оно не раздалось
и пока я не встретился с ним,
от не тех, от молчанья, от слез
разве я отличим?

— Оттого-то с нее не своди,
словно с лестницы, пристальных глаз:
не блеснет ли оно посреди
снизу хлынувших нас?

— Ты как будто имеешь в виду,
что и клятва клянется придти
в сердце пообещавшей приду
около девяти .

— Для меня и для медлящих клятв
нету этого сердца милей:
так прилежнее, жалобней взгляд:
с ними свидимся с ней.

— Но привыкнув к навеки , к навек ,
им и жизнь проволынить не жаль:
мил — не мил, что для них человек,
вздохи или печаль?

— Ждать и жить — это только предлог
для отвода неведомо чьих,
чтобы ты не спускать с нее мог
глаз невечных своих.

Сентябрь 1990
***

Виктор Сонькин, переводчик и журналист:

Я долго искал и не смог найти фрагмент из сетевой дискуссии, где у кого-то — мне казалось, что у Сергея Кузнецова — шел обычный разговор про российские девяностые, с обычными полюсами (от «эпоха свободы» до «эпоха позора»). Я почти никогда в таких дискуссиях не мог ни за что зацепиться, потому что то и дело как о повседневности начинали говорить о вещах, которые я, живший в России в девяностые, не только никогда не видел, но и не догадывался об их существовании. И вот в этой дискуссии появился Гриша Дашевский и сказал, что это было время такой раздробленности общества и общественного сознания, что единой картины и не может быть — девяностые у каждого свои.

Этот удивительный, надмирный без высокомерия, взгляд, который мог пристыдить спорящих и научить настоящему, не показному, а интеллектуальному смирению — то качество, которого нам страшно не хватает, а теперь, без Дашевского, будет не хватать еще больше.

Мое любимое его стихотворение — «Маны не ноль» не цитирую, оно большое, но поиск его легко ищет. Это перевод из Проперция, именно перевод, но не только с латинского на русский, а и из I века до н. э. в XXI век. Таких попыток было много, удачные — единичны.

А еще он был едва ли не единственным критиком перевода в нашей литературной среде — человеком, которого эта проблема интересовала не на поверхностном уровне, а концептуально и который при этом умел о ней рассказать читателю.

Вот запись встречи Григория Дашевского со слушателями нашего переводческого семинара. В основном — разбор одного стихотворения Катулла.

Кирилл Осповат, филолог:

Григорий Дашевский приходился мне университетским учителем, Григорием Михайловичем, когда-то он читал с нами Горация. Его неакадемический разговор о самых разных текстах тоже звучал характерным сочетанием дружелюбия к не совсем посвященным с полновесной ответственностью за накопленное знание и выработанную мысль — сочетанием, благодаря которому воспроизводится со времен Сократа самая требовательная наука. Иногда почти физически ощущаемая гениальность его речи, подобно силе спортсмена, была эффектом наглядного исполнения мысли в движении одновременно умело-целеустремленном и мимолетно-непредсказуемом. Нет языка говорить о его болезни, но он казался на ее фоне образцом суверенитета ума и воли.

Олег Лекманов, филолог:

Гриша Дашевский был одним из лучших людей, которых я знал. Поставленный внешними обстоятельствами в очень, очень трудные условия, он никогда не жаловался, но никогда и не делал вида, что ему живется легко. Он шутил, выпивал, внимательно читал, насмешничал, негодовал, восхищался, опять негодовал и невозможно было не любоваться на него, на его прекрасное, мерцающее, как лучшие портреты Ван дер Вейдена, лицо. С Гришиными критическими оценками можно было не соглашаться, но нельзя было не принимать их в расчет. А ведь он еще был замечательным поэтом, переводчиком, знатоком античности, преподавателем. Трудно писать, слезы застилают глаза, какое это ужасное слово — «был». Прости нас, Гриша!

Саша Финогенова, студентка РГГУ 1992-1997 гг.
переводчик, редактор:
Дашевский...
Те, кто, как я, узнали Григория Михайловича, Гришу, в самом начале взрослой жизни – лет в 18 – никогда не забудут это ощущение света и открывшегося вдруг огромного мира, возникающего от одного его точного слова. А иногда даже взгляда. Он совершенно особенный, этот взгляд, посмотрите на любую фотографию.
Он преподавал нам, студентам истфила РГГУ, латынь в 1992-1997 годах. С тех пор наше общение не прекращалось, только поменяло немного градус. На дружеский. И эта его, Дашевского, латынь, открыла нам ослепительную и такую воздушную, ясную античную поэзию, нисколько не похожую на застывшие, многотонно-мраморные строки переводов XIX века. Он оживлял все слова и понятия, к которым обращал своё внимание, вот именно.
Я думаю, его влияние на людей именно как учителя-друга, и не только на своих студентов, но на всех, кто оказывался в его орбите, неизмеримо. Его вдумчивые расспросы о твоих сомнениях или переживаниях, как и удивительно последовательный интерес к твоим первым текстам, работам, стихам – у каждого своё – можно объяснить только этим уникальным даром, разглядеть и полюбить человека, просто. Не могу припомнить, чтобы он с кем-то разговаривал формально, без «включения». Это сразу заметно по любому его тексту, критическому, художественному ли. Отсутствие штампов, отвращение к ним, - такая вот редкая бесценная черта Грищи.
Его советы и размышления о людях прежде всего – в литературе, политике, любви, дружбе, религии – живут в нас, его друзьях и коллегах, они постоянно пульсируют, не дают покоя, побуждают к новым мыслям и поступкам.
Нет, совсем не верится в его уход.
...И мы так и не перешли на «ты».

Биография Григория Дашевского лаконична, как надписи на античных памятниках, и могла бы принадлежать позапрошлому столетию. Урожденный москвич (родился 25 февраля 1963 года, умер 17 декабря 2013 года), выпускник филфака МГУ. Он преподавал сначала латынь, затем историю римской литературы студентам-филологам своей alma mater, стажировался в Париже и Берлине, до самой кончины работал на кафедре классической филологии РГГУ. Постоянные литературные обозрения в далеко не филологическом "КоммерсантЪ" позволили причислить Дашевского к самым блестящим отечественным критикам. Его дискуссии о правах инвалидов вызывали бурные дебаты в обществе, а видеозаписи лекций и черновики переводов передавались в студенческой среде. Дашевский относился к редкому в России типу поэтов, тяготеющих не к богемным, а к университетским традициям, хотя сам он называл себя учеником Тимура Кибирова.

Литературоведы называют стихи Дашевского палимпсестами. Этот старинный термин буквально обозначал пергамент, с которого стерли старый текст и поверх него написали новый. Поэтические палимпсесты – это способ взаимодействия между традицией и современностью, высшее проявление авторского мастерства. Палимпсесты не являются переводами или прямыми цитатами классики, это ее развитие и продолжение, своего рода поэтическая перекличка. В поэзии Дашевского можно найти элементы попсы и интеллектуального стеба, его поэтические образы стирают границы эпох и пространств – они одновременно и из другого измерения, и из соседнего двора, обретающего суровую значимость античного амфитеатра, а чеканный минимализм латыни органично трансформируется в уличный сленг, поднимая его к вершинам духа.

Переводы Дашевским философов и писателей ХХ века говорят, в первую очередь, о теме взаимодействия личности и тоталитарного строя, которая неожиданно и парадоксально проявилась в его поэме "Генрих и Семен".

Последние годы Дашевского проходили в борьбе с изнурительной болезнью, но жаловался он только на снижение работоспособности. Наградами, полученными при жизни, были два включения в шортлист и одна премия Андрея Белого, премия Мориса Максвахера и Диплом института Сороса. Главное же наследие Дашевского – неоценимый вклад в поэзию и литературоведение и не прерывающаяся традиция взаимосвязи философии, поэзии и образования.

Любовь и смерть

Григория Дашевского нельзя отнести к кумирам, чьи имена находятся на слуху. Его поэзия совсем нелегка для восприятия, но она завораживает даже читателей, воспитанных на литературе совсем иного рода. В этих стихах нет гипнотизирующих ритмов и музыкальных созвучий, потока визуальных образов и взывания к прописным и общепопонятным истинам. Вдобавок размер стихосложения необычен для русской поэзии, хотя достаточно тривиален для своих забытых классических прототипов. В основе титульного для творчества Дашевского стихотворения "Карантин" ("Тихий час") – поэзия Катулла, который, в свою очередь, переложил любовную лирику Сафо. Произведение Сафо описывает состояние героини, стирающее грань между любовью и смертью, у Катулла сквозь иронию слышно затухающее биение сердца, а герой Дашевского – подросток, глядящий на медсестру со смесью вожделения и страха прочесть в ее глазах мрачный приговор. Вошедшие в цитату близнецы-эмбрионы, которые могут родиться девочками, и им будет "нельзя в Китай", атмосфера фэнтези и неправильность речи в "Марсианах в Генштабе", "черемушкинская соседка", переставшая видеть то, что видела, заставляют явственно ощутить тонкую грань между бытием и небытием, жизнью и смертью, реальностью и иллюзией. Последнее публикация Дашевского – эссе о Роберте Фросте и перевод его культового стихотворения "Зимний лес", где с филигранной точностью воспроизводится как поэтическая форма, так и глубинное содержание, особенно "самого знаменитого повтора английской поэзии" в финале, объединяющего воедино взаимосвязь стремления к покою, чувства долга и холодной реальности бытия.

Примечательно, что последним творением Григория Дашевского, сделанным, по слухам, в реанимационной палате, был перевод эллиотовской "Пепельной среды" с просьбой научить "жаленью и безучастью", в которой остались незаконченными две последние строки с просьбой молиться о нас сейчас и в час смерти: "Pray for us now and at the hour of our death".

17 декабря в московской больнице после долгой и тяжелой болезни умер Григорий Дашевский - поэт, переводчик и литературный критик. Достигнув признания во всех этих областях словесности, он оставался человеком такой необычайной скромности, что заслуженное почитание порой казалось неуместным. Ему было всего 49 лет.

Григорий Михайлович Дашевский, как это бывает с лучшими в культуре, вышел из классической филологии: учился и немного преподавал в МГУ, а много - в РГГУ, выпускники которого стали распространителями славы о своем блестящем преподавателе. Античником Дашевский оставался и в своем оригинальном поэтическом творчестве, о чем удобно сказать чужими словами : «Большая часть стихотворений Дашевского - это „переводы“ латинских стихов, точные по смыслу, но переиначенные так, что их язык безусловно русский, а не переводной, в котором всегда есть примесь чужеродности».

В поэзии Григорий Дашевский не ассоциировался ни с каким литературным течением - возможно, потому, что написал очень мало. Тем не менее, поэтический голос Дашевского был очень узнаваемым: об этом единодушно говорят все его преданные читатели и благодарные критики. Тезис об узнаваемости может показаться парадоксальным применительно к поэту, в основании манеры которого лежит умение освоить чужой стиль и тонко его спародировать. Тем не менее, это в русской поэзии случай не уникальный: одним из учителей Дашевского можно назвать Тимура Кибирова (последний посвятил младшему поэту стихотворение , антитетически срифмовав «Дашевский Гриша» с «от симулякра слышу»). Только задушевная кибировская интонация, которая укутывает в фирменное тепло любую одолженную строчку, у Дашевского превратилась в интимность совсем иного рода - интимность предельного состояния, в котором человек один на один сам с собой. Осваивая эти экстремальные душевные проявления, знакомые всем, но особенные для каждого, Дашевский делал лирическими персонажами своих стихов черемушкинского маньяка, подростка, наблюдающего за медсестрой, или любовника, на пике интимного исступления глядящего на себя с пугающей отстраненностью.

Посткибировская центонная поэзия была нужна Дашевскому не для того, чтобы на фундаменте культурной близости с современником выстроить и общую эмоцию. Как говорил сам поэт, разбирая стихи Марии Степановой, автора из близкого поэтического поколения, «цитаты не служат паролем какому-то кругу, а <...> потому они требуют лишь самой мимолетной и слабой реакции - „а, что-то знакомое“». По словам Дашевского, в современной литературе «цепляние за узнаваемые цитаты, размеры, образы в популярных стихах происходит во многом от страха реальности, от страха оказаться среди чужих, от страха признать, что уже оказался среди чужих. Нет уже никаких цитат: никто не читал того же, что ты; а если и читал, то это вас не сближает». Смысл стилистических заимствований (в частности, античных) у Дашевского оказывается в том, чтобы оттенить ими тот самый предельный опыт. В центре его внимания не общее прочитанное - уютное и безопасное, а крайне личное прочувствованное - тайное, запретное, а потому небезопасное. Самые сокровенные фрагменты опыта, переданные цитатным языком, становились внешне безличными (поэт сам говорил, что романтическая - эгоцентрическая - поэзия после Бродского кончилась), а потому общими, словно коллективное бессознательное. Читая стихи Дашевского, с ужасом и трепетом самопознания чувствуешь: черемушкинский маньяк - это немного и ты.

Парадоксально, как, при такой лирической напряженности, которую будет готов разделить не каждый, и одновременно герметичной изысканности, рассчитанной на тонких знатоков, поэзия Дашевского была широко любима. Преодолев цитату, она сама вошла в цитатный фон, и любой настоящий читатель современной поэзии знал близнецов внутри у фрау , которые рассуждают: Вдруг Китай за стенками брюшины? / Вдруг мы девочки? А им нельзя в Китай . Или эти сапфические строфы:

Тот храбрей Сильвестра Сталлоне или
его фотокарточки над подушкой,
кто в глаза медсестрам серые смотрит
без просьб и страха,

а мы ищем в этих зрачках диагноз
и не верим, что под крахмальной робой
ничего почти что, что там от силы
лифчик с трусами.

Тихий час, о мальчики, вас измучил,
в тихий час грызете пододеяльник,
в тихий час мы тщательней проверяем
в окнах решетки.

В отличие от поэзии, Дашевский был плодовит в переводах и публицистике, ставших не только отдельными областями применения его таланта, но и хлебом поэта (за что нельзя не сказать спасибо ИД «Коммерсантъ»). Как автор периодической печати Дашевский был чрезвычайно ответственен: у него не найдешь заметки и рецензии без самостоятельной и ясной мысли - благодаря чему Дашевский легко стал лучшим современным русским литературным критиком. То же касалось и переводов, которые он, казалось, выбирал совсем не по поэтической прихоти, а исходя из критерия интеллектуального равенства. Дашевский переводил эссеистику Бродского, литературные лекции Набокова, биографическое сочинение Олдоса Хаксли (совместно с Виктором Петровичем Голышевым), рассказы Трумана Капоте. Не только в публицистике, но и в переводах Дашевского проявилась высокая степень социальной ответственности, свойственная не каждому литератору. Дашевский переводил Ханну Арендт, выдающегося послевоенного мыслителя, знаменитую своим анализом истоков и природы тоталитаризма и фашизма. А чужие плохие переводы Арендт Дашевский критиковал именно за интеллектуальную небрежность, которая одна была способна изменить смысл острого текста на противоположный.

Любимым автором переводчика Григория Дашевского был французский философ и антрополог Рене Жирар (еще живой, ему 89 лет). Одновременно академик и бунтарь, Жирар сумел стать костью в горле даже своему бунтарскому поколению: идеи структурализма он развил до критики структуралистов, а левую идеологию повернул в консервативную сторону так внезапно, что шокировал французских левых. Дашевский перевел две главные книги Жирара: «Насилие и священное» и «Козел отпущения»; в обеих развивается магистральная идея философа о том, что традиция жертвоприношения - коллективного насилия над одиночкой - лежит в основании всей человеческой культуры. Жирар показывает, что те же механизмы, которые запускали гонения на евреев в нашу эру, лежали и в основе архаических мифов: когда в коллективе что-то неспокойно, нужно найти крайнего, чтобы выместить на нем свои страхи - а затем (в случае мифа) и обожествить его, возблагодарив за спасение от бед, купленное ценой жизни.

Переводчик Набокова и Бродского умер после продолжительной болезни

Утром 17 декабря поэт, переводчик и один из лучших литературных критиков России Григорий Дашевский скончался в терапии после тяжелого заболевания печени. Осенью 2013-го он попал в больницу, для операции нужна была кровь, как писали на Фейсбуке друзья и коллеги поэта. Но в конце ноября врачи признали, что операция невозможна. Поэт не дожил до своего юбилея всего двух месяцев.

Григорий Дашевский

Григорию Михайловичу Дашевскому 25 февраля исполнилось бы 50 лет. Он родился в Москве, в 1988 окончил филологический факультет МГУ. Терпеливый по натуре, Дашевский два года преподавал в школе латинский язык, позже читал курс по истории римской литературы на своем родном филфаке. Григорий Дашевский некоторое время прожил во Франции, а в середине 90-х стажировался в Берлине.

Первая книга его стихов «Папье-маше» появилась в 1989, потом вышли «Перемена поз», «Генрих и Семен», «Дума иван-чая». Дашевский переводил с английского, французского и немецкого, преподавал латынь и древнеримскую литературу. В его переводах мир увидел книги Набокова, Бродского, Хаксли и Уоррена. За перевод «Козла отпущения» французского философа Рене Жирара Григорий Дашевский получил премию Мориса Ваксмахера в 2010-м, а в 2011-м был награжден независимой премией Андрея Белого. Григорий Михайлович успел побывать и публицистом - работал обозревателем в газете «Коммерсантъ», был редактором журнала «Неприкосновенный запас». Дашевский по праву считался одним из лучших российских критиков в литературе. «Дашевский в своей критике словно пытается дать ответ на вопрос, как возможна поэзия, если само слово поэт «звучит слишком возвышенно, нелепо, архаично», и, называя себя поэтом, человек либо сообщает нам, что «у него нет места в мире», либо что он живет в исчезнувшем мире», - пишет о его манере Александр Житенев.

Дашевский переводил все - прозу, публицистику и поэзию. Одна из самых ярких его работ - перевод популярнейшего в Великобритании стихотворения Роберта Фроста «Остановившись у леса снежным вечером». Первое четверостишие в переводе звучит так:

Чей лес, мне кажется, я знаю:

В селе живет его хозяин.

Он не увидит, как на снежный

Я лес его стою взираю.

Этот шедевр Григорий Дашевский создал буквально за месяц до смерти - в октябре 2013 года.

Григорий Дашевский был превосходным преподавателем латыни и истории римской литературы, литературным критиком, талантливым творцом эссе и поэтических палимпсестов, а также блестящим переводчиком.

Биография Дашевского

Биография поэта столь лаконична, что скорее относится к позапрошлому столетию, чем к нашему времени. Родился Григорий в 1964 году, 25 февраля, в столице России. До последних дней он так и оставался верен своей Москве. Обучался Дашевский в МГУ на классическом отделении филологического факультета.

После окончания вуза молодой выпускник начал преподавать в школе латынь, а позднее в МГУ студентам-филологам - историю римской литературы. Потом более двадцати лет проработал на кафедре классической филологии РГГУ. За время работы он несколько раз стажировался за границей, побывал в Париже и Берлине.

Творческая деятельность Дашевского

Параллельно преподавательской карьере он вел свою колонку в совсем не филологическом издательстве «КоммерсантЪ». Благодаря литературным обозрениям он заслужил звание лучшего отечественного критика. Темы его дискуссий имели широкий отклик в обществе. Чего только стоили его высказывания по поводу прав инвалидов, которые вызвали резонанс в обществе и долгое время бурно обсуждались. Он также активно издавался в журналах Citizen K, «Коммерсантъ Weekend» и «Неприкосновенный запас». Несколько раз был приглашен в качестве гостя на телевидение в передачу «Школа злословия». В университете он был живой легендой, среди студентов курсировали черновики его переводов и видеозаписи лекций.

Григорий Дашевский относился к столь редкому на сегодняшний день типу поэтов, больше предрасположенных к университетским традициям, нежели богемным изыскам. И это несмотря на то, что он всегда считал своим идейным вдохновителем Тимура Кибирова.

Традиции классической литературы

Литературные критики и литературоведы считали, что как поэт Григорий Дашевский более относится к редкому жанру палимпсеста. В буквальном переводе это слово означает «пергамент, с которого были стерты старинные надписи и поверх написаны новые». Поэтов, творивших в этом стиле, не так уж много, тем более среди отечественных авторов. В поэтических палимпсестах устоявшиеся традиции гармонично взаимодействуют с современностью. Нужно быть мастером высшего класса, чтоб писать такие стихи. По сути, это не точные переводы стихов и не отдельные собственные высказывания классика, это своего рода развитие произведения, его продолжение, так называемая «поэтическая перекличка». Творения Григория Дашевского уникальны. В них можно найти интеллектуальный стеб и элементы попсы, а поэтические образы просто стирают пространство - время. Его герои как будто из соседнего двора и в то же время из абсолютного другого измерения, а уличный сленг гармонично сменяется чеканным минимализмом латыни.

Григорий Дашевский активно занимался переводами писателей, философов ХХ века, однако более всего любил работы, посвященные тоталитарному строю и взаимодействующей с ним личности. Данная тематика неожиданным и парадоксальным образом нашла свое отражение в поэме «Генрих и Семен», изданной в 2000 году.

Достижения автора

Несмотря на уникальность произведений, за всю свою творческую карьеру он получил не так уж много наград. Всего два раза его произведения были включены в шортлист, он получил диплом института Сороса и одни из самых престижных премий - имени Андрея Белого и Мориса Максвахера. Награды могли и не найти своего героя при жизни, как часто бывает, главное, что после него осталось большое литературное наследие, а также вклад в литературоведение и поэзию, роль которого трудно переоценить. Заслуга его была в том, что он старался поддержать столь шаткую взаимосвязь между образованием, поэзией и философией.

Любовь и смерть

Дашевский не был кумиром большинства, его имя не было на слуху у многих, но несмотря на сложность восприятия, его творчество способно заворожить любого, будь то абсолютно не увлекающийся поэзией человек или же воспитанный на совершенно иной литературе. Его произведения не подчиняются общим требованиям и законам поэзии. В них не слышен музыкальный напев, нет четкой смены образов, они не проповедуют общепринятые прописные истины.

Размер стихосложений присущ больше позабытому классическому прототипу, чем канонам русской поэзии. Визитной карточкой Дашевского считают стихотворение «Карантин». Его произведение напоминает поэзию Катулла, описавшего несчастную любовь Сафо. В произведении Катулла описано состояние героини Сафо, у которой стерлась грань между любовью и смертью. А герой Дашевского, молодой человек, который с замиранием сердца смотрит на медсестру, одновременно желая ее и боясь услышать страшный приговор.

Как утверждают журналисты, находясь в реанимационной палате, Григорий Дашевский сделал свой последний перевод эллиотовской «Пепельной среды», которая взывала научить «безучастию и жалению». Примечательным является то, что последние две строчки так и остались не переведенными (Prayforusnowandatthehourofourdeath). В них говорится о просьбе помолиться о нас сейчас и в час смерти.

Наследие

Свою первую поэтическую книгу Дашевский издал еще в 1989 году под названием «Папье-маше». Позднее он написал еще 3 книги: «Перемена поз», созданная в 1997 году, «Генрих и Семен» (2000 года), а также в 2001 году - «Дума иван-чая». Как автор Григорий Дашевский оставил после себя немного произведений, он больше занимался переводами с немецкого, французского и английского языков. Любил работать не только с поэзией, но и с художественными произведениями, философскими и научными работами.

Пользовались широким спросом переводы в его исполнении Владимира Набокова, Иосифа Бродского, Олдоса Хаксли, Трумана Капоте, Роберта Пенна Уоррена и

Автору очень нравилось работать с произведениями философа и антрополога Рене Жирара. Самыми известными из них были «Насилие и священное» и «Козел отпущения». Кстати, именно за последнее произведение Дашевский получил французскую премию имени Мориса Ваксмахера в 2010 году.

Тяжелое заболевание

Осенью 2013 года попал в больницу Григорий Дашевский. Семья и коллеги долгое время скрывали истинную причину госпитализации. Было лишь известно, что он находится в очень тяжелом состоянии и ему необходимо проведение серьезной операции. Но врачи посчитали, что Дашевский Григорий, болезнь которого стала просто шоком для большинства, слишком плох и может не перенести хирургического вмешательства.

В сентябре в социальной сети Facebook на странице коллеги Татьяны Нешумовой, научного сотрудника московского музея имени Марины Цветаевой, появилось сообщение-призыв о том, что в срочном переливании крови нуждается Григорий Дашевский. Чем болел и какая группа крови необходима, не сообщалось. А говорилось лишь о том, что любой может ему помочь. Так как кровь нужна не конкретно ему для переливания, а для пополнения банка крови.

Последние годы жизни

Страдающий от изнурительной болезни, продолжающий бороться с ней на протяжении длительного времени, он никогда не искал сострадания и поддержки. Единственное, на что жаловался Дашевский, было сильное снижение работоспособности.

В московской больнице после продолжительной борьбы с тяжелым недугом в декабре 2013 года скончался Григорий Дашевский. Причина смерти поэта так и осталась тайной для большинства.