Андрей Тесля. "Русские беседы: Лица и ситуации" (2017). Историк Андрей Тесля: Мы без причины пугаемся слова «русский Консерватизм – это осознание хрупкости существующего

XIX век был веком историзма, который для нас нынешних выглядит зачастую вполне анахронистично, с попыткой найти «исток» своей истории, момент начала, который бы предопределял дальнейшее, и вглядываясь в который можно наилучшим образом понять современность. Прошлое здесь выступало в двоякой роли – в качестве того, что определяет нас и в то же время чему мы можем изменить, сознательно или по невежеству, от непонимания, недостаточного осознания своего прошлого. Осознание истории тем самым должно было вернуть сознающего самому себе – ему надлежало узнать, кто он есть, и тем самым измениться.

В шестом «Философическом письме» (1829) Чаадаев писал:

«Вы уже наверное заметили, сударыня, что современное направление человеческого разума явно стремится облечь всякое знание в историческую форму. Размышляя о философских основах исторической мысли, нельзя не заметить, что она призвана подняться в наши дни на неизмеримо большую высоту, чем та, на которой она стояла до сих пор. В настоящее время разум, можно сказать, только и находит удовлетворение в истории; он постоянно обращается к прошедшему времени и в поисках новых возможностей выводит их исключительно из воспоминаний, из обзора пройденного пути, из изучениях тех сил, которые направили и определи его движение в продолжение веков».

Для русской мысли споры о прошлом и о месте России в мировой истории были непосредственно обращены к современности – разместить себя в истории означало для XIX века, как во многом и для нас сегодняшних, определить положение в мире, оправдать одни надежды и отбросить иные, предаться отчаянию или воодушевиться масштабностью перспективы. Определяемое настоящим моментом, интерпретация прошлого возвратным образом дает нам понимание современности, а исходя из него мы действуем, т. е. совершаем поступки, направленные в будущее, и, следовательно, независимо от того, насколько верным или нет было наше понимание прошлого, оно оказывается реальным по своим последствиям.

Интерес к прошлым спорам в истории русской мысли определяется не столько их кажущейся «непреходящей актуальностью», сколько тем обстоятельством, что мы по сей день говорим во многом посредством интеллектуального словаря, что возникает в ту эпоху, используем противопоставления, определившиеся тогда, и, встречаясь с ними в прошлом, испытываем «радость узнавания», которая нередко оказывается лишь следствием ложного отождествления.

Кажущаяся актуальность полемики прошлого связана с тем, что мы раз за разом изымаем тексты прошлого из их контекста – так, «западники» и «славянофилы» начинают встречаться далеко за пределами споров в московских гостиных и на страницах «Отечественных записок» и «Москвитянина», оказываясь вневременными понятиями; одинаково употребимыми и применительно к 1840-м; и к 1890-м; и к советским спорам 1960-х; «азиатская деспотия» или «восточные нравы» с тем же успехом начинают встречаться хоть в XX в. до Р.Х.; хоть в XX в. от Р.Х. Соблазн наделять историю функцией прояснения смыслов современности приводит к тому что сами исторические отсылки оказываются вневременными – история в этом случае берет на себя роль философии; в результате оказываясь несостоятельной ни как история; ни как философия.

Напротив; если говорить об актуальности подлинной; то она состоит в первую очередь в восстановлении интеллектуальной генеалогии – идеи; образы; символы; которые представляются в первом приближении «самой собой разумеющимися»; едва ли не «вечными»; раскрываются в момент их возникновения; когда они являются еще только наметками, попытками разметить пока еще неописанную «пустыню реальности». О заслуженно знаменитой книге о. Георгия Флоровского «Пути русского богословия» (1938) Николай Бердяев отозвался; что точнее ее было бы назвать «Беспутство русской мысли» – исторический разбор все приводил к тому что думали не так; не о том; не в той последовательности или вообще без оной. Но даже если мы согласимся вдруг со столь печальной оценкой; и в этом случае обращение к истории не будет бесплодным; ведь дело не только в вердикте; но и в понимании логики споров прошлого: «в его безумье есть система». Впрочем; сами мы так не думаем – разочарование есть обычно следствие предшествующего очарования; чрезмерных надежд; ожидания найти ответы на «последние вопросы». Но; как писал Карамзин (1815); «всякая История; даже и неискусно писанная; бывает приятна; как говорит Плиний; тем более отечественная. […] Пусть Греки, Римляне пленяют воображение: они принадлежат к семейству рода человеческого, и нам не чужие по своим добродетелям и слабостям, славе и бедствиям; но имя Русское имеет для нас особенную прелесть […]».

В серии «Перекрестья русской мысли» планируется выход избранных текстов русских и российских философов, историков и публицистов, имеющих определяющее значение для выработки языка, определения понятий и формирования существующих по сей день образов, посредством которых мы осмысляем и представляем себе Россию/Российскую империю и ее место в мире. В числе авторов, чьи тексты войдут в серию, будут и общеизвестные фигуры, такие как B. Г. Белинский, А. И. Герцен, H. М. Карамзин, М. П. Катков, А. С. Хомяков, П. Я. Чаадаев, так и менее известные сейчас, но без знакомства с которыми история русской общественной мысли XIX века явно неполна – М. П. Драгоманов, C. Н. Сыромятников, Б. Н. Чичерин и другие. Задачей данной серии является представить основные вехи в истории дебатов о русском прошлом и настоящем XIX века – золотом веке русской культуры – без идеологического выпрямления и вчитывания в тексты прошлого сиюминутной проблематики современности. По нашему глубокому убеждению, знакомство с историей русских общественных дебатов позапрошлого столетия без стремления непосредственно перенести их в современность – гораздо более актуальная задача, чем попытка использовать эти тексты прошлого в качестве готового идеологического арсенала.

На Герцене как на даровитом искреннем человеке видна эволюция передового человека. Он поехал на Запад, думая, что там найдет лучшие формы. Там перед его глазами прошли революции, и у него появилось разочарование в западном строе и особенная любовь и надежда на русский народ.

Для советских интеллектуалов на протяжении десятилетий А.И. Герцен (1812–1870) был одной из немногих официально разрешенных «отдушин» – при всех колебаниях курса в отношении интерпретации конкретных фигур, при постоянном пересмотре пантеона, выдвижении одних и исключении других , его место было обеспечено благодаря во многом случайной статье В.И. Ленина , написанной к столетней годовщине со дня его рождения, в 1912 г. Он был тем, кто входил в генеалогию праотцов русской революции, вместе с декабристами числясь в ряду «дворянских, помещичьих революционеров первой половины прошлого века». И, как и декабристы, для советского мира он был узаконенным выходом в иной мир – мир дворянского быта, иных, далеких от «революционной этики», представлений о должном, иных способов жить с собой и с другими.

Тесля А.А. Русские беседы: Лица и ситуации. - М.: РИПОЛ-Классик, 2017. - 512 с.

Книгу уже сейчас можно приобрести на 19-й книжной ярмарке non/fiction. А с конца следующей недели она появится в основных книжных магазинах, и в течение ближайших 2-х недель - в интернет-магазинах.

Русский XIX век значим для нас сегодняшних по меньшей мере тем, что именно в это время - в спорах и беседах, во взаимном понимании или непонимании - выработался тот общественный язык и та система образов и представлений, которыми мы, вольно или невольно, к счастью или во вред себе, продолжаем пользоваться по сей день. Серия очерков и заметок, представленная в этой книге, раскрывает некоторые из ключевых сюжетов русской интеллектуальной истории того времени, связанных с вопросом о месте и назначении России - то есть о ее возможном будущем, мыслимом через прошлое. В первой книге серии основное внимание уделяется таким фигурам, как Петр Чаадаев, Николай Полевой, Иван Аксаков, Юрий Самарин, Константин Победоносцев, Афанасий Щапов и Дмитрий Шипов. Люди разных философских и политических взглядов, разного происхождения и статуса, разной судьбы - все они прямо или заочно были и остаются участниками продолжающегося русского разговора. Автор сборника - ведущий специалист по русской общественной мысли XIX века, старший научный сотрудник Academia Kantiana Института гуманитарных наук БФУ им. Канта (Калининград), кандидат философских наук Андрей Александрович Тесля.

Предисловие. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 5
Вместо введения. О памяти, истории и интересе. . . 8

Часть 1. ДВОРЯНСКИЕ СПОРЫ. . . . . . . . . . . . . . . 15
1. Неизменность Чаадаева. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 17
2. Россия и «другие» в представлениях русских консерваторов. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 80
3. Отсталый человек. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 119
4. «Миф о иезуитах» в отсутствие иезуитов. . . . . 171
5. Юрий Федорович Самарин и его переписка
с баронессой Эдитой Федоровной Раден. . . . . . . . . 221
6. Положительно прекрасные русские люди. . . . . . 254
7. «Дамский круг» славянофильства: письма И.С. Аксакова к гр. М.Ф. Соллогуб, 1862-1878 гг. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 268

Часть 2. ДЕЙСТВИЕ И РЕАКЦИЯ. . . . . . . . . . . . . 335
8. Русская судьба. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 337
9. Русский консерватор: о системе политических воззрений К.П. Победоносцева 1870-1890-х гг. . . . 366
10. «Староземец» Д.Н. Шипов. . . . . . . . . . . . . . . . . . 407
11. Консерваторы в поисках будущего. . . . . . . . . . . 469
12. Публицист несостоявшегося русского фашизма. . . . . . . . . . . . . .. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 494
Список сокращений. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 505
Сведения о статьях, вошедших в настоящее издание. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 506
Благодарности. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . 508

В советском историческом каноне, во многом наследовавшем традициям либеральной и народнической досоветской историографии, был особый разряд литературы – про "революционеров-исследователей Сибири", об их культурной, научной и просветительской работе. Этого рода тексты представляли своего рода биографии post mortem – истинная биография революционера, разумеется, относилась к годам его борьбы, обычно – очень недолгим. Но если он не погибал на эшафоте, а после более или менее длительного заключения оказывался в ссылке, то начиналась вторая часть его существования.

Основной вопрос, преследовавший не только историков, но и самих героев – от которых первые его и унаследовали, – заключался в том, насколько верными своим революционным идеалам они оставались в ссылке, в последующей отпущенной им жизни, и где граница компромисса с условиями существования; насколько возможно было, не отрекаясь от своих идеалов, не изменяя себе, вести "мирную работу". Но особенностью советской историографии, как она сложилась с 1930-х годов, было то, что все революционное движение толковалось в перспективе октября 1917 г. и победившей партии – тем, кто застал или листал на досуге тексты этих лет, памятны характеристики "приближения", "недооценки", "ошибок" и т.п., чем наделялись предшественники большевиков. История народничества 1870–80-х годов оказывалась не только намертво заключена в жесткие рамки, но и оказывалась глуха к биографическому, поскольку конкретное при сколько-нибудь внимательном рассмотрении сразу же ставило под вопрос общую рамку. И столь же объяснимо, что для первых постсоветских десятилетий биографии народников и народовольцев были мало кому интересны – они казались одновременно и знакомы по советскому канону, в отличие от их либеральных или консервативных современников, и в то же время вместе с ним сданы в архив.

Но все меняется – в последние годы различные варианты русского не-коммунистического социализма, радикализма, анархизма и т.п. движений привлекают все больший интерес – оказывается, перед нами не менее незнакомая, неизученная земля, чем, к примеру, история консервативных публицистов. Впрочем, не всегда одно противостоит другому – так, в 2011 г. А.В. Репников и О.А. Милевский выпустили подробную биографию Льва Тихомирова, по словам авторов, прожившего "две жизни", теоретика "Народной воли" и автора "Монархической государственности". В этом году О.А. Милевский, теперь в сотрудничестве с А.Б. Панченко, издал первую подробную биографию другого революционера 1870-х – Дмитрия Клеменца.

Биография Клеменца (1848–1914) увлекательна хотя бы тем, что позволяет воочию увидеть сложность и переплетенность множества нитей русской истории XIX века. Он был одним из создателей "Земли и воли", первым редактором "Народной воли", ему же довелось стать одним из организаторов Этнографического отдела Русского музея императора Александра III, дослужиться до генеральского чина – и это при том, что между этими эпизодами было и заключение, и ссылка в Сибирь, а затем, уже по освобождении, многолетняя работа в Иркутске, экспедиции в Монголию, Якутию и т.д. Его биография не только вмещает почти несопоставимое, но и – через семейную историю – уходит уже в советские времена: на его племяннице, дочери брата (у самого Клеменца детей не было), женится, уже после смерти Клеменца, Сергей Ольденбург, с которым его связывали самые близкие отношения – непременный секретарь Академии наук, посредник между Академией и советской властью в 1920-е годы.

Однозначность истории обретается лишь при рассмотрении с высоты, когда лиц не видно, – тогда как жизнь конкретного человека тем и любопытна, что не укладывается ни в одну простую схему

Случай Клеменца характерен в том плане, что он, собственно, и становится исследователем – большим ученым, много сделавшим для мировой науки – именно в Сибири. Попав в ссылку, он стремится к двум простым вещам – во-первых, найти средства к существованию, а во-вторых, заниматься тем, что имеет смысл и значение в его собственных глазах. Для понимания ситуации важно, что ссыльным, особенно после ужесточений, введенных в первые годы правления Александра III, не было возможности зарабатывать преподавательским трудом, практически невозможно было и пристроиться в какие-либо казенные заведения. И вместе с тем в Сибири остро не хватало квалифицированных сотрудников, тех, кто мог не только осуществлять какие-либо самостоятельные научные проекты, но и быть подходящим местным контрагентом для центральных институций. То, что вокруг местных отделений Русского географического общества складывалась среда из "неблагополучных" с политической точки зрения лиц – связано не столько с особым либерализмом Общества, а с тем, что ему не особенно было из кого выбирать. Восточно-сибирский отдел РГО, располагавшийся в Иркутске, не только во многом состоял из таких лиц, но и руководился ими – имперский центр, заинтересованный в получении информации об окраинах, был вынужден опираться на них, но, в свою очередь, эта деятельность оказывалась тем, где убеждения и представления о своем долге для ссыльных не расходились с имперской политикой.

Именно в последнем отношении биография Клеменца представляет особенный интерес, позволяя видеть не только напряжения, но и совпадения с имперской политикой. Так, одним из вопросов, пребывающих в фокусе внимания Клеменца с конца 1880-х, – потенциальная угроза со стороны Китая и вопрос о том, насколько возможно привлечь на свою сторону народы пограничья – примечательно, что если Пржевальский мыслит ситуацию скорее в рамках экспансии, в том числе и с превентивной целью, дабы воспользоваться текущим ослаблением Китая, то для Клеменца вопрос определяется логикой обороны. В отличие от сибирских областников, с которыми он был близок (в частности, в Иркутск он перебрался во многом по инициативе Григория Потанина), Клеменц остается в Сибири "приезжим", пусть и не по своей воле – местное население для него и предмет описания, и потенциального управленческого воздействия, но вместе с тем, благодаря народнической оптике, нечто, обладающее "собственной жизнью". В этом аспекте Клеменц примечателен, как восприимчивый к двум языкам одновременно и стремящийся найти между ними компромисс – местных жителей, разнородность которых он видит и которую стремится понять, не воспринимая их как некий безличный объект воздействия, и вместе с тем – логику и язык центрального управления.

Жизнь Клеменца в изложении его новейших биографов примечательна тем, что не образует разрыва на "до" и "после": он как революционер и он же как ссыльный и ученый не противостоят друг другу. Авторы подчеркивают многообразие интересов, акцентов в его жизни 1870-х годов – того, из чего выстраивается русское народничество, переходящее через кружок чайковцев к "Земле и воле": революционность, радикализм – во многом особенность ситуации, момента, не вытекающие из доктрины, – и это образует логику перехода к последующей деятельности Клеменца уже в Сибири и Петербурге. Интерес к конкретному, частному позволяет увидеть реальность, далекую от однозначности, – многообразие вариантов, из которых осуществиться суждено лишь одному. Так, Клеменца, арестованного в 1879 г., ждал смертный приговор – но история любит парадоксы, и террор 1880–1881 гг., а в особенности гибель Александра II 1 марта 1881 г. все изменили – теперь преступления, в которых его обвиняли, казались не столь значительными – и он отправился в ссылку, административным порядком, не подвергаясь официальному суду, дабы избежать ненужной огласки и тем самым не содействовать радикальным настроениям. Однозначность истории обретается лишь при рассмотрении с высоты, когда лиц не видно, – тогда как жизнь конкретного человека тем и любопытна, что не укладывается ни в одну простую схему, являя для кого счастливую, как в случае Клеменца, а для кого – трагическую иронию.

Милевский О.А., Панченко А.Б. "Беспокойный Клеменц": Опыт интеллектуальной биографии. – М.: Политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2017. – 695 с.

Андрей Тесля – хабаровский историк и философ