Александр Твардовский — Теркин на том свете: Стих. Анализ стихотворения Твардовского “Теркин на том свете” «Тёркин на том свете» Твардовский

В августе 1963 года в «Известиях» была напечатана поэма «Теркин на том свете». Главным редактором этой газеты был тогда Аджубей, зять Хрущева. Вот что он написал в предисловии к публикации поэмы: «Большой поэт Александр Твардовский девять лет (это некоторым молодым, да ранним поэтам будет пример) не спешил вывести его прогулку "по тому свету" на суд читателей, а трудился и трудился, не чураясь переделок, отыскивая более точные осмысления». Некому было поздравить гражданина Аджубея соврамши! В писательских кругах было хорошо известно, что Твардовский девять лет бился головой о стенку, пытаясь напечатать «Нового Теркина», не раз обращался к Хрущеву - и неизменно нарывался на отказ. Назидание молодым поэтам брать пример и не спешить, а «трудиться и трудиться, не чураясь переделок», - это лицемерие абсолютно бесстыдное.

Вот так же творческое бесплодие Шолохова (не достигнув даже пенсионного возраста, великий прозаик замолк) объясняли чрезвычайной, сверхчеловеческой требовательностью к себе: мол, трудится и трудится гений неустанно, днем и ночью, а потом все черкает и переделывает. А как же иначе: высока ответственность художника слова перед взрастившей его ленинской партией, перед всем советским народом. Он не может себе позволить ни одной незрелой фразы. Вы, молодые, да ранние прозаики, берите пример!

Но я отвлекся, простите…

Итак, в 1963 году в центральной газете была опубликована та самая поэма, которую в 1954 году Секретариат Центрального Комитета КПСС признал порочной и осудил как идейно вредную. Еще более резкую оценку дали братья-писатели. Испытанный боец идеологического фронта главный редактор журнала «Знамя» Вадим Кожевников заявил: «Когда я читал поэму, у меня создалось впечатление, что белоэмигрант взял нашего Теркина и переделал его в антисоветском духе. Злобно, в духе Би-би-си, высмеять партию, принцип коллективности в руководстве партии и попытаться вдуть в эту антисоветскую вещь новую душу - невозможное дело». Так же остро и принципиально высказались пламенный Алексей Сурков и беззаветный Анатолий Софронов.

Твардовский отвечал: «Вы должны понять меня по-человечески… Мое авторское отношение к этой вещи остается отношением родителя к своему детищу. Хотя для общества оно кажется ублюдком, а у родителя к нему сохраняется еще и другое, родительское отношение».

От этих слов, кажется, даже самое суровое и закаленное в идеологических боях сердце должно было дрогнуть. Однако у Миколы Бажана, классика украинской литературы, поэта с большим горячим сердцем, хватило партийного мужества вслед за Центральным Комитетом осудить не только самое поэму, но и «заявление А. Твардовского о том, что поэма «Теркин на том свете» - дорогое для него детище». Микола посоветовал Твардовскому «отнестись к этому детищу так, как у Гоголя Тарас Бульба отнесся к своему изменнику-сыну, т.е. убить его».

Трудно поверить, чтобы поэт Бажан остался глух к музыке стихов Твардовского, к этой удивительной русской речи, вполне понятной даже необразованному человеку и в то же время завораживающе прекрасной, легкой, складной, изящной, необыкновенно приятной артикуляционно. В этом отношении «Второй Теркин» не уступит «Первому», поэма могла бы разойтись на пословицы, как «Горе от ума»:

«Да от них и самый вред, как от легких сигарет», «Чтобы сократить, надо увеличить», «В умных нынче нет нехватки, поищи-ка дураков», «С доброй выдумкою рядом правда в целости жива», «Смерть - она всегда в запасе, жизнь - она всегда в обрез»...

(Почему «Теркин на том свете» не стал таким же популярным и любимым, как «Книга про бойца» - отдельный разговор).

Позволю себе отступление о рифмах. Они не были предметом особой заботы Твардовского, он не стремился к оригинальным и неожиданным созвучиям и не стеснялся самых простых, даже банальных: «отраженья - разложенья», «ожиданья - вниманья», «бой - тобой», «замком - мертвецом», «квартиры - ориентиры», «сказки - подсказки» и даже «платформа - форма». Два четверостишия подряд заканчиваются одинаково: «поди-ка». После Маяковского, Пастернака, Асеева и в одно время с Евтушенко и Вознесенским - это выглядело почти вызывающе старомодно, небрежно!

Однако встречаются во «Втором Теркине» рифмы куда более изощренные либо «приблизительные»: «в музее - мамзели», «рассеян - музеям», «бездна - без места», «у них - поник», «речь - режь», «тепло - метро», «дегустатор - остаток», «поездам - комендант», «оформляйся - хозяйство», «покаюсь - покамест», «повинен - споловинил», «сам - писал».

Проще всего было бы сказать, что Маяковский с Евтушенко все же оказали влияние на Твардовского. Но я склонен думать, что дело не в новаторстве, а в фольклорных корнях поэмы. Стихи тяготеют к русской частушке, которая как бы не обращает внимания на рифму, та «выскакивает» как бы сама собой, иногда лежит на самой поверхности, а иногда она очень даже затейлива.

Вернемся к Миколе Бажану. Каких же верных подручных воспитала Коммунистическая партия из художников слова, если один поэт мог требовать от другого поэта убить свое прекрасное творение только потому, что Власть сочла его порочным! Летом 1963 года свою антисоветскую поэму Твардовский читает в присутствии тогдашнего коммуниста номер один, на его встрече с членами Европейского сообщества литераторов. Вот как описывает тот же Аджубей реакцию аудитории: «Михаил Шолохов, Леонид Леонов, Алексей Сурков, Борис Полевой, Микола Бажан, Леонид Соболев, Георгий Марков, Александр Прокофьев, Александр Чаковский, Константин Воронков то хохотали в голос, то, это было видно по лицам, глазам, по ощутимой на слух тишине, переносились в далекие дали вслед за мыслями автора и жили сказкой, и жили с Теркиным».

Значит, Алексей Сурков с Миколой Бажаном, как и все прочие, в 1963 году хохочут в голос, переносятся в дали и живут сказкой, - которую девятью годами раньше считали идейно вредной, глубоко порочной, подлежащей уничтожению.

Истинно большевистская принципиальность!

Еще любопытное из предисловия Аджубея: «Мне запомнилось особенно, как слушал Михаил Александрович Шолохов. Я, естественно, не могу предварять его мнение о поэме, но слушал он очень красиво, по-своему. Так и казалось, что он судит-рядит с Теркиным о его необычном путешествии, посмеивается вместе с ним и с хитроватой дальнозоркой повадкой, по-писательски, для себя, оживляет картины поэмы.»

Шолохов (как и Федин) был членом редколлегии «Нового мира». Если Вадим Кожевников, Анатолий Софронов и Алексей Сурков читали «Второго Теркина» еще в 1954 году, то два живых классика, скорее всего, тоже читали. Что же мешало корифеям, которые так красиво слушали, замолвить словечко в защиту поэмы? Им-то чего было бояться? Значит, чего-то все-таки боялись? А может быть, за период 1954-1963 гг. у корифеев коренным образом изменились литературные вкусы? Такое случается и с живыми классиками…

Какой же медведь в лесу сдох, что писатели позволяют себе в голос хохотать над Теркиным, которого так по-партийному откровенно, остро и нелицеприятно критиковали? А главное, почему тот же самый Первый секретарь Хрущев, который столько лет поэму гнобил, вдруг разрешил ее печатать? И не как-нибудь потихоньку, в скромном литературном журнале, а в массовой газете?

Рискнем предположить, что Хрущев решился на этот шаг от растерянности. 1963 год: остались уже позади годы триумфов и всенародной любви, позади Карибский кризис, расстрел рабочих в Новочеркасске, страшный неурожай и начало позорных закупок зерна у Америки. Давно ли партия торжественно провозгласила: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме», но все яснее становится: народ в очередной раз надули. Хрущев не знает, что над его головой сгущаются тучи и что против него зреет заговор, но что-то такое смутно чувствует. И не может выбрать правильную линию: пришла ли пора закручивать гайки либо, напротив, продолжать их откручивать.

Публикация «Теркина на том свете» должна была потрафить тем, кто уговаривал ослабить вожжи, слегка отпустить поводок.

К тому времени «кукурузник» успел многим поднадоесть, и от разоблачений культа личности значительная часть общественности устала. Я помню, что некоторые читатели-партийцы открыто выражали раздражение по поводу фильмов и книг о сталинских репрессиях, о страшных военных поражениях, о нищете послевоенных колхозов, о коварном Берии и беспощадном Жукове:

Сколько можно лягать и топтать Сталина?! Никита развенчал его культ, чтобы из его обломков соорудить культ самого себя…

Поэма Твардовского не могла рассчитывать на эффект запретного плода. Когда было разрешено говорить о Сталине осторожно-одобрительно, а затем и всё более восторженно, - именно это воспринималось как восстановление справедливости, а прежний запрет на упоминание этих имен в положительном контексте - как нелепый и возмутительный хрущевский произвол («волюнтаризм»).

Появиться перед читателями вовремя - для сатирического произведения это важнее, чем для лирики и эпоса. Если сатира «преждевременна», т.е. пророчески указывает на опасность, которую общество еще не осознало или недооценивает, читатели ее просто не поймут: он, мол, пугает, а нам не страшно!» А вот если книга, по не зависящим от автора причинам, опоздала... Если она нападает на (полу)мертвого врага, обличает ту разновидность зла, на которой отточили перья многие сатирики...

У Владимира Солоухина есть такое сравнение. Представьте себе, что у русской дружины, отражавшей нападение Батыя, оказался один-единственный пулемет. Ход битвы - да что там, ход истории мог бы оказаться совсем иным! А такой же пулемет в Первую мировую войну - всего лишь еще один пулемет.

Появись «Теркин на том свете» перед читателем году в 1954-м, 1955-м… Общественное потрясение могло быть таким же, как от «Одного дня Ивана Денисовича» несколько лет спустя. «Новый Теркин» вызывал некоторый скептицизм, некоторое недоверие уже одним тем, что был высочайше одобрен. Мандельштам говорил, что если литературу начинают делить на разрешенную и неразрешенную, то вся разрешенная окажется мерзостью. Мы, смена шестидесятников, этого изречения не знали, зато знали: то, что ругают в газете «Правда», есть вещь, по меньшей мере, интересная, а то, что в газете «Правда» взахлеб хвалят, - скорее всего, дрянь.

Сразу же после публикации РАЗРЕШЕННОЙ поэмы появились восторженные отклики, затем радио- и телеспектакли, инсценировки для театра (очень хвалили постановку Плучека в Театре Сатиры с Папановым-Теркиным). Просвещенной публике стало ясно: Твардовского «внедряют» и «насаждают». Этого было достаточно, чтобы самые-самые просвещенные читатели заподозрили в поэме тот самый мертвый, казенный душок, который был Твардовскому так ненавистен.

И Хрущев, и большинство читателей воспринимали поэму в плане политической конъюнктуры, как элемент борьбы «кремлевских либералов» с «наследниками Сталина» - той частью партийной верхушки, которая находилась в глухой оппозиции к Никите, с его «реорганизаторским зудом».

Антисталинская направленность «Теркина» была очевидной. Твардовский едко высмеивает заветное предание о необыкновенной любви к Нему, Величайшему Стратегу, советских воинов:

«С чьим ты именем, солдат,

Пал на поле боя.

Сам не помнишь? Так печать

Донесет до внуков,

Что ты должен был кричать,

Встав с гранатой. Ну-ка?

Без печати нам с тобой

Знато-перезнато,

Что в бою - на то он бой -

Лишних слов не надо.

Что вступают там в права

И бывают кстати

Больше прочих те слова,

Что не для печати...»

Сталинщина - и это поклонникам Генералиссимуса должно было казаться особенно оскорбительным, просто кощунственным - Твардовский отождествляет с мертвечиной, а сам Вождь еще при жизни стал покойником:

«Для живых родной отец,

И закон, и знамя,

Он и с нами, как мертвец,-

С ними он и с нами.

Устроитель всех судеб,

Тою же порою

Он в Кремле при жизни склеп

Сам себе устроил.

Невдомек еще тебе,

Что живыми правит,

Но давно уж сам себе

Памятники ставит...»

По замечанию Георгия Сатарова, любой серьезный текст богаче замысла его автора. Автор хотел вдрызг высмеять сталинскую мертвечину, но читатель мог сделать вывод, что эта мертвечина, как говорится, живее всех живых и прекрасно себя чувствует и после всех разоблачений культа личности и «восстановления ленинских норм». Бюрократическая вертикаль, всевидящие Органы и Особые отделы, цензура, секретность, доносительство (чаще анонимное), вмешательство в личную жизнь, начетничество - эти и подобные прелести «того света» никуда не делись и при Хрущеве, и Брежневе, и при Андропове. Развитой, он же зрелый, он же реальный социализм оставался в самых существенных чертах таким же, каким был в «период культа личности».

Мало изменился и набор мертвых, казенных фраз.

Бунин с восторгом говорил о «Книге про бойца»: в ней ни единого фальшивого, готового, т.е. литературно-пошлого слова. Во «Втором Теркине» полным-полно готовых, фальшивых слов, газетных штампов, которые постоянно обыгрываются и пародируются:

«Помимо как от бабки,

Он (дед Теркина - А.Х. ) взысканий не имел.

Не был дед передовой.

И отмечу правды ради -

Не работал над собой.

Уклонялся.

И постольку

Близ восьмидесяти лет

Он не рос уже нисколько,

Укорачивался дед...»

Генерал-покойник, комендант того света, трижды обращается к Теркину со словом «брат», мертвецы на первой заставе - дважды, сотрудник Стола проверки - один раз. Зато девять раз «брат», «братец» звучит в диалоге Василия с фронтовым товарищем.

Почти так же часто и герои, и автор говорят «друг», «дружок», «мой друг, читатель-дока», «друг-товарищ», «друзья и братья». «Этот прием придает повествованию особенную доверительную интонацию, призванную смягчить в глазах царской цензуры остроту сатирического обличения»,- помнится, так писали мы в школьных сочинениях.

А действительно, зачем понадобились поэту все эти споры-беседы с читателем, заговорщические подмигивания ему? Почему Твардовский все время не только объясняет, защищает, оправдывает, свой текст, но и словно бы пытается жанрово его снизить («сказка», выдумка»)? Почему он то и дело просит аудиторию не судить поспешно и предвзято, искать не крамолу, а «добрым молодцам намек» и не уподобляться критику-начетчику? Почему постоянно оглядывается на этого критика, заранее полемизирует с ним, предвосхищая обвинения, парируя его предполагаемые нападки?

Когда Твардовского напрямую спрашивали, что он хотел сказать своим произведением, он отвечал: "это суд народа над бюрократией и аппаратчиной". Себе поэт, наверное, отводил роль обвинителя, но в этом качестве чувствовал себя не слишком уверенно.

Предполагаемый критик настоятельно советует автору руководствоваться духом последних указаний - это, мол, лучшая гарантия от возможных неприятностей.

«…- Ведь и дух бывает разный -

То ли мертвый, то ль живой.

За свои слова в ответе

Я недаром на посту:

Мертвый дух на этом свете

Различаю за версту».

Кто дает «последние указания»? Партия, советскому читателю это было абсолютно ясно. Значит, по мнению поэта, партийные указания могут содержать мертвый дух? Предположение чудовищное! За публичное его высказывание очень легко было попасть во враги-антисоветчики! (Вспомним отзыв В.Кожевникова).

Но Твардовский, конечно, ни в коей мере не был врагом. Просто его взгляды на живое и мертвое не совпадали с взглядами начальства.

На том свете Теркин встречается с погибшим фронтовым дружком. Тот подробно рассказывает нашему герою об устройстве преисподней. Вдруг раздается сигнал тревоги: обнаружен живой человек! Кромешные Органы должны его разыскать, схватить, запереть и - «довести до кондиции».

Верный спутник с извинениями объясняет:

«— … по-дружески, любя,

Теркин, будь уверен —

Я дурного для тебя

Делать не намерен.

Но о том, что хочешь жить,

Дружба, знаешь, дружбой,

Я обязан доложить...

— Ясно...

— ...куда нужно».

Эпоху характеризует не столько готовность вполне положительного, казалось бы, человека «заложить» любимого друга, сколько реакция на это Василия Тёркина, то есть народа. Теркин доносчика не одобряет, не оправдывает, но - понимает. Принимает его резоны. Не удивляется, не взывает к совести, не пытается пристыдить.

Доносительство стало бытовым, привычным явлением, привычным, в порядке вещей.

На том свете ведется выявление дураков, особо упрямых и не желающих уйти в отставку - «Тех, как водится, в цензуру - / На повышенный оклад. / А уж с этой работенки / Дальше некуда спешить...»

Казалось бы, никакой крамолы в этих строчках нет: действие поэмы происходит во время войны, существование военной цензуры не скрывалось, все письма проходили проверку. Работа цензора не считалось особо сложной, бывало, на этой должности оказывались вчерашние школьницы, так что для офицера быть брошенным на цензуру означало не венец, а конец карьеры.

Но в шестидесятые мирные годы прошлого века - какая могла быть цензура? В самой демократичной в мире Советской Конституции провозглашалась свобода слова, и ни малейшей необходимости в цензуре не было, ибо в стране царили политическая сплоченность и полное единомыслие.

Итак, цензуры в период развернутого строительства коммунизма не было и быть не могло, как не было и не могло быть политзаключенных, организованной преступности, инфляции, наркомании. Цензуры не было, а было Управление по охране государственных тайн в печати. Правда, работников этой организации все равно называли цензорами - и те не обижались.

Наши идеологические противники твердили про злобствующую коммунистическую цензуру, но все советские лидеры от Хрущева до Горбачева ее существование энергично отрицали.

А.Т.Твардовский - поэт-коммунист, депутат Верховного Совета СССР допустил политическую бестактность. Ведь кое-кто мог понять его слова о цензуре неправильно и отнести их не к военным годам, а к тогдашним, «оттепельным».

И как только эти строчки пропустила цензура?

Очень зло описывает Твардовский типичного представителя «правящих кругов» - тупого и трусливого редактора:

«…Над редакторским столом -

Надпись: "Гробгазета".

За столом - не сам, так зам,-

Нам не все равно ли,-

Я вас слушаю,- сказал,

Морщась, как от боли».

Недовольная гримаса человека за редакторским столом должна свидетельствовать о его равнодушии, презрении, пренебрежении к простым людям. Хотя это может быть вполне нормальной реакцией человека, которого оторвали от любимого занятия.

«Разрез не тот, мелковато взято»,- самые обычные слова журналиста, читающего редакционную почту. Тому, кто обращается в редакцию, кажется, что важнее его проблемы ничего на свете нет, и газета обязана его письмо напечатать, но работник редакции выступает как представитель аудитории, которой будет элементарно скучно читать жалобы на бытовые неурядицы (а в данном случае речь идет именно о бытовых неурядицах).

В советское время редакции, как официальные учреждения, обязаны были отвечать на каждое «обращение трудящихся», в том числе письма явно нездоровых психически людей. Сколько сил и времени уходило на чтение, обработку, проверку совершенно ненужных газете, неинтересных, «мелковатых» писем!

Так не слишком ли суров поэт к своему, не побоюсь этого слова, коллеге?

Вспомним, что Твардовский сам был редактором. Ему не приходилось кропотливо править чужие полуграмотные тексты, но его ближайшие сотрудники делали как раз то, что описано так издевательски:

«То убавит, то прибавит,

То свое словечко вставит,

То чужое зачеркнет.

То его отметит птичкой,

Сам себе и Глав и Лит,

То возьмет его в кавычки,

То опять же оголит».

(Это же самая обычная редакторская работа!)

«Вот притих, уставясь тупо,

Рот разинут, взгляд потух.

Вдруг навел на строчки лупу,

Избоченясь, как петух.

И последнюю проверку

Применяя, тот же лист

Он читает снизу кверху,

А не только сверху вниз».

Между прочим, редакторы брались не с улицы, и далеко не все были невежественными партийными выдвиженцами: в редакциях работали в основном люди пишущие. Они правили - но и их правили. В том был и ужас, что поэт-мученик, вынужденный принимать к исполнению начальственные замечания, иногда непосредственно совпадал с редактором - палачом чужих текстов... Корректоры, литсотрудники, ответсекретари и редактора читали гранки с лупой, снизу вверх и справа налево - не потому, что были глупы и трусливы: ошибка могла обернуться не увольнением, не запретом на профессию, а - концлагерем.

Сколько же раздражения на редакторов накопилось у Твардовского! По-человечески его ненависть к этой породе очень понятна.

Загробный мир, каким его описывает Твардовский, отличается отсутствием цели и смысла. Полным ходом работает какая-то бюрократическая машина, а зачем, для чего - неизвестно. Неизвестно для чего Органы и Отделы оформляют личные дела прибывающих, а врачи проверяют состояние здоровья мертвецов, неизвестно для чего читают доклады доктора прахнаук, неизвестно для кого издается «Загробгазета». Душ здесь - безводный, оклад - условный. Впрочем, почти такими же условными были трудодни в колхозной деревне, да и многое в Стране Советов было условным либо бессмысленным.

Неизвестно для чего в анкетах пункты «были ли плену, в окружении, на временно оккупированной территории» сохранялись чуть ли не до конца восьмидесятых годов.

Неизвестно для чего на торжественных слетах и собраниях избирался почетный президиум в составе Политического Бюро Центрального Комитета КПСС и одни трудящиеся принимали обращения к другим трудящимся с призывом трудиться еще самоотверженнее.

Неизвестно для чего миллионными тиражами издавались книги и брошюры, которые заведомо не могли найти читателя, зато Агату Кристи или братьев Стругацких можно было «достать» лишь по блату, а для того чтобы подписаться на популярный журнал, надо было подписаться на журнал непопулярный - какой-нибудь «Блокнот агитатора».

Того хлеще: танки и пушки выпускались в огромных количествах не потому, что это было нужно для поддержания обороноспособности страны, а - чтобы загрузить производственные мощности, коль скоро они уже созданы, и не допустить безработицы.

Теркин спрашивает своего экскурсовода:

«- А какая здесь работа,

Чем он занят, наш тот свет?

То ли, се ли - должен кто-то

Делать что-то?

То-то - нет.

В том-то вся и закавыка

И особый наш уклад,

Что от мала до велика

Все у нас руководят.

Как же так - без производства,

Возражает новичок,-

Чтобы только руководство?

Нет, не только. И учет.

В том-то, брат, и суть вопроса,

Что темна для простаков:

Тут ни пашни, ни покоса,

Ни заводов, ни станков.

Нам бы это все мешало -

Уголь, сталь, зерно, стада...»

Суть бюрократической системы передана очень точно: жизнь мешает правильному документообороту. Когда пишущий эти строки трудился в одном Учреждении, он тоже испытывал некий шок от вторжения сырой и грубой действительности в планомерную подготовку справок, докладов, аналитических записок и проч. Если бы непосредственная реальность, с ее пашнями, покосами, прокатными станами, жалобами трудящихся, вдруг исчезла бы совсем, а остались только наше Учреждение, Вышестоящий Орган и учреждения на местах, мои коллеги вздохнули бы с огромным облегчением.

Обратим внимание на двусмысленность упоминания о «руководстве и учете».

«Социализм - это учет», - говорил Ленин. Судя по некоторым его запискам к товарищам, он был убежденный поклонник экономической статистики. Этим он был похож на другого поборника глобального учета всего и вся - короля Прусского Фридриха II Великого, который тоже желал знать, сколько квадратных футов тканей изготовляют на каждой фабрике и какую прибыль дает каждая мастерская.

Глубокий смысл заключен в строчке: «Все у нас руководят». Сталинские чистки аппарата и хрущевские непрерывные нововведения и реорганизации сопровождались мощными движениями кадров, обновлением руководящей касты - социальные лифты работали вовсю. Уже в двадцатые годы бытописатели с удивлением отмечали, как охотно рабочие и крестьяне меняют свои славные станки и сохи на пошлые канцелярские столы. С гордостью говорилось, что в той или иной форме участие в управлении производством принимает каждый второй трудящийся (может быть, каждый третий, сегодня не припомню точно). Другими словами, у большинства молодых людей, при наличии: а) желания, б) соответствующей жилки, некоторых способностей и минимального культурно-образовательного уровня, в) готовности ревностно исполнять начальственные указания, г) хорошей анкеты,- имели шанс сделать карьеру. Это обстоятельство отчасти объясняет, почему режим опирался на поддержку значительной части народных масс.

"Все у нас руководят" - это идеал тоталитарного государства. Все руководят - значит, каждый на своем месте не просто исполняет волю Высшего Руководства, но и ощущает свою причастность и несет свою долю ответственности.

Фронтовой друг Василия Теркина совсем не хочет вернуться в мир живых: на том свете он у начальства на виду, успешно делает карьеру, а «наверху» - кому нужны его загробный стаж и опыт?

В гениальном стихотворении Твардовского «Я погиб подо Ржевом» солдат и после смерти тревожится за судьбу Родины, хочет знать обстановку на фронтах.

В том загробном мире, куда попал Василий Теркин, никто не интересуется происходящим там, наверху. О наступлении узнают по тому, что гораздо больше начинает приходить эшелонов с «пополнением». «Тот свет» самодостаточен, сам на себя замкнут, его обитателям соседний буржуазный загробный мир интереснее мира живых.

Беглый, но точный штрих: «загробактиву» по особым пропускам разрешается смотреть в стереотрубу, «До какого разложенья / Докатился их тот свет».

Как известно, идеологически проверенным, надежным кадрам разрешалось смотреть «Сладкую жизнь» Феллини и читать не в обрывочном пересказе, а полностью, как там Рейган с Бжезинским поливают реальный социализм, а то и поездить по заграницам, воочию увидеть гниющий Запад.

Существование двух потусторонних миров, коммунистического и буржуазного (их мирное сосуществование), может показаться дикостью только молодым читателям. Нам, выросшим при советской власти, было очень естественно думать, что между нашим Новым миром и миром капитализма нет ничего общего. «У них» всё не так, как у нас - и учреждения, и нравы, и музыка, и, очень может быть, законы физики и геометрии. И вместо звезд на небе помещаются маленькие свастики или символы доллара. Если радиоволны, несущие вражеские голоса, натыкаются на непроницаемый щит с нашей стороны, отчего же не быть четкой границе между двумя загробными мирами, и граница этой, само собой, должна быть на замке.

«Лучший и передовой», «Научно обоснованный», «Тут - наука, там - дурман...», «Там у них устои шатки - / Здесь фундамент нерушим», «Тут - колонна, там - толпа»,- люди старшего поколения прекрасно помнят эти дежурные определения и противопоставления. «Два мира - два Шапиро»… Терминология самая привычная, нелепо только ее приложение к объекту - потустороннему миру.

При сопоставлении «нашей» преисподней с капиталистической невольно возникает чудовищная мысль: «их» тот свет веселее, интереснее и, как бы сказать, живее «нашего»: там у них свежесть струй в райских парках (правда, есть и адский чад) и даже пикантные мамзели. В «нашем» же аду - это бросается в глаза - совсем нет женского духа. Одни мужчины. А это значит, что нет любви, семьи, уюта, детей, нежности - всего того, что связывается с женским началом. То есть понятно, что личной жизни ТАМ быть не может, но должны же остаться следы, воспоминания, тени?

«Социалистическая» преисподняя мертва и не то, чтобы прямо враждебна всему живому, но находится с ним в противоречии. Как непосредственная действительность противоречит схеме, дух - букве, приватное - казенному, стабильное - изменчивому, система фраз - непостижимой душе человеческой.

«Не спеши с догадкой плоской,

Точно критик-грамотей,

Недозволенных идей.

(…)

Не ищи везде подвоха,

Не пугай из-за куста.

Отвыкай. Не та эпоха -

Хочешь, нет ли, а не та!»

О, прекрасная уверенность поэта в том, что эпоха раздувания страстей, охоты на недозволенные идеи, поиска подвоха - осталась в прошлом и никогда не вернется.

Напомню, всего за пять лет до первой публикации «Теркина на том свете» травили и затравили Пастернака, через несколько месяцев, в марте 1964 г., будет осужден за тунеядство Иосиф Бродский, а менее чем через три года, в феврале 1966 г., прозвучит приговор Синявскому и Даниэлю. Наивность, не противоречащая образу Твардовского-мудреца и провидца, а как-то дополняющая этот образ.

Обратите внимание: Твардовский не против борьбы с недозволенными идеями, не против деления идей на дозволенные и недозволенные. Он как честный коммунист возмущен тем, что его могут заподозрить в тайном желании потрясать основы.

Когда Хрущева сняли, сразу исчезли все спектакли по «Новому Теркину», поэма перестала упоминаться в печати. Взрывчатый потенциал поэмы Твардовского был оценен правильно. Брежневу и его сподвижникам совсем не надо было сокрушать миф о Сталине, они объективно были заинтересованы в реабилитации Вождя народов. На ближайшем съезде партии было сказано вполне четко: не позволим смаковать трагические страницы нашей истории.

Власть была не так глупа, чтобы изымать из массовых библиотек газету с «Теркиным на том свете» за соответствующее число и брошюрку издательства «Советский писатель» (тираж 150 тыс. экз., цена 11 коп.). Власть рассудила правильно: не надо запрещать «Теркина», не надо ажиотажа травли, только подогревающего интерес. Достаточно не упоминать - и интерес сам собой пропадет.

И действительно… Расспросив знакомых, я убедился в том, что продолжение «Теркина» читали только те, кому сейчас хорошо за шестьдесят (поэтому я и цитирую поэму чаще и подробнее, чем если бы она была «на слуху»).

Думаю, куда более счастливой оказалась бы судьба «Второго Теркина», если бы он так и оставалась под запретом и вышел к читателю спустя еще четверть века - в перестройку, в годы жадного, лихорадочного чтения. Тогда он наверняка стал бы такой же сенсацией или даже потрясением, как «Жизнь и судьба», «Реквием» и «По праву памяти».

Мне хотелось напомнить об этом великом произведении великого русского поэта, которое к сегодняшнему дню, увы, основательно подзабыто, хотя достойно бессмертия.

Наверное, не будет преувеличением сказать, что памфлет Твардовского бьет по всем видам тоталитаризма как мира упрощения, схемы, классификации, расстановки по ранжиру, мира, где «четкость линий и дистанций, интервалов чистота» - по тому, что Эрих Фромм называл проявлением некрофилии, в противоположность биофилии - жизнелюбию.

А Вася Теркин - прежде всего жизнелюб: «Там, где жизнь, ему привольно…»

________________________

Хавчин Александр Викторович

Александр Трифонович Твардовский

«Тёркин на том свете»

Убитый в бою Теркин является на тот свет. Там чисто, похоже на метро. Комендант приказывает Теркину оформляться. Учётный стол, стол проверки, кромешный стол. У Теркина требуют аттестат, требуют фотокарточку, справку от врача. Теркин проходит медсанобработку. Всюду указатели, надписи, таблицы. Жалоб тут не принимают. Редактор «Гробгазеты» не хочет даже слушать Теркина. Коек не хватает, пить не дают…

Теркин встречает фронтового товарища. Но тот как будто не рад встрече. Он объясняет Теркину: иных миров два — наш и буржуазный. И наш тот свет — «лучший и передовой».

Товарищ показывает Теркину Военный отдел, Гражданский. Здесь никто ничего не делает, а только руководят и учитывают. Режутся в домино. «Некие члены» обсуждают проект романа. Тут же — «пламенный оратор». Теркин удивляется: зачем все это нужно? «Номенклатура», — объясняет друг. Друг показывает Особый отдел: здесь погибшие в Магадане, Воркуте, на Колыме… Управляет этим отделом сам кремлёвский вождь. Он ещё жив, но в то же время «с ними и с нами», потому что «при жизни сам себе памятники ставит». Товарищ говорит, что Теркин может получить медаль, которой награждён посмертно. Обещает показать Теркину Стереотрубу: это только «для загробактива». В неё виден соседний, буржуазный тот свет. Друзья угощают друг друга табаком. Теркин — настоящим, а друг — загробным, бездымным. Теркин все вспоминает о земле. Вдруг слышен звук сирены. Это значит — ЧП: на тот свет просочился живой. Его нужно поместить в «зал ожидания», чтобы он стал «полноценным мертвяком». Друг подозревает Теркина и говорит, что должен доложить начальству. Иначе его могут сослать в штрафбат. Он уговаривает Теркина отказаться от желания жить. А Теркин думает, как бы вернуться в мир живых. Товарищ объясняет: поезда везут людей только туда, но не обратно. Теркин догадывается, что обратно идут порожняки. Друг не хочет бежать с ним: дескать, на земле он мог бы и не попасть в номенклатуру. Теркин прыгает на подножку порожняка, его не замечают… Но в какой-то миг исчезли и подножка, и состав. А дорога ещё далека. Тьма, Теркин идёт на ощупь. Перед ним проходят все ужасы войны. Вот он уже на самой границе.

…И тут он слышит сквозь сон: «Редкий случай в медицине». Он в госпитале, над ним — врач. За стенами — война…

Наука дивится Теркину и заключает: «Жить ему ещё сто лет!»

Душа убитого в сражении Василия Тёркина, отправляется в мир умерших. Там он видит чистоту, похожую на метро. Заведующий призывает его оформиться. У Тёркина требуют документы, как для приёма на работу. Его принуждают к санитарной обработке. Везде виднеются указатели пути, надписи и таблицы.

Он встречает убитого соратника. Тот поясняет Василию, что в этом мире существует два общества: советское и буржуазное. И тот свет, был лучшим, так как там, всё было наше.

Знакомый показал Тёркину Военное отделение и Гражданское отделение. Здесь никто ничего не хотел делать, а только руководить и записывать. Тёркин в удивлении. Он спрашивает, зачем это всё нужно, и ему отвечают, что это называется номенклатурой. Товарищ ведёт его в Особый отдел. Здесь находятся убитые в Магаданской и Воркутинской областях. Руководит отделом, вождь из Кремля. Он находится между тем и этим светом, так как ставит себе памятники при жизни. Друг говорит, что Василий может получить награду, которую ему дали посмертно, и пообещал показать телескоп, из которого можно посмотреть не буржуазный мир. Соратники угостили друг друга сигаретами. Тёркин угощал обычным табаком с того света, а товарищ с этого. Такой табак был без вкуса и дыма. Василий стал вспоминать о земле. Вдруг послышался вой сирены. Это означало, что в этот мир проник живой человек. Его следует расположить в зале ожидания, чтобы он стал настоящим мертвяком.

Товарищ заподозрил Тёркина и сказал, что требуется сообщить руководству. В другом случае, его могут выслать в штрафбат. Он стал уговаривать Василия, чтобы тот отказался от желания к жизни. А Тёркин размышляет, как бы попасть снова в мир живых. Друг поясняет, что поезд может отвезти человека сюда, но не обратно. Василий догадался, что обратно, поезд едет порожняком. Он решается на побег, а друг не хочет бежать вместе с ним. Тёркин запрыгивает на пустой поезд, и его никто не видит. В какой-то момент исчезает поезд, а дорога кажется дальней. Во тьме, Василий идёт на ощупь. Перед ним вспыхивают воспоминания о войне. И вот он приближается к самой границе двух миров.

И здесь он слышит, как врачи говорят о редком случае в медицинской практике. Он очнулся в госпитале. А за ним идёт война.

Василий Тёркин — герой двух поэм А. Т. Твардовского «Василий Тёркин» и «Тёркин на том свете», в которых отразилось разное состояние советского общества, эволюция жизненной и творческой позиции поэта. Временной промежуток между этими произведениями совсем небольшой: «Василий Тёркпн» завершился с окончанием войны, первый вариант» Тёркина на том свете» появился в 1954 году.

Закончена работа над поэмой ко времени её публикации в августе 1963 года. А это было уже другое время. Первое десятилетие после смерти Сталина (март 1953 года) вошло в историю страны под названием периода «оттепели». Литература «оттепели» — это не только хронологическое понятие, это веха в осмыслении жизни человека в авторитарном государстве, жёсткой регламентации художественного творчества, темы войны, обращения к нравственным истокам подвига человека на войне, возвращения запрещённой литературы.

Замысел поэмы «Тёркин на том свете» связан с мытарствами, которые пришлось пережить главе «Смерть и воин» (в «Книге про бойца»), вызвавшей в среде окололитературных чиновников «зловещий шум и толки». Название новой поэмы и строфы из неё стали появляться в «Рабочих тетрадях» Твардовского с 3 января 1944 года.

Главный герой в поэмах один и тот же; нравственные, социальные, исторические, эмоциональные характеристики Тёркина не меняются: это советский боец, сражающийся за свою Родину в великой народной войне. Однако приёмы изображения героя и действительности в поэмах значительно различаются.

Одним из наиболее частых обращений героев «Книги про бойца» друг к другу являются слова «братцы», «брат», которые в годы Великой Отечественной войны стали свидетельством воинского братства, знакомого солдатам всех времён. В поэме Твардовский создаёт образ подлинно братского, идеального человеческого единения: всё лучшее, что видит в людях и их отношениях, поэт вводит в «Книгу про бойца». Ему дорого всякое свидетельство братства, оно крепко западает в душу, отражено им в записях фронтовых тетрадей, в тексте поэмы. Вот некоторые примеры.

Из записей: «Запомнилось на всю жизнь: везёт боец раненого. Лежит он на санях на животе, протянув вперёд тёмные, окоченевшие, должно быть, руки, и тихо невыразимо жалостно стонет … А возчик подчмокивает на лошадь, подёргивает вожжами и как будто бы сурово и даже недовольно к лежащему: «Больно, говоришь? Руки, может, замёрзли? Сказал бы, что замёрзли. Я вот тебе рукавички дам. Дать? А то возьми. Они с руки тёплые. Возьми, слышь … «»

Из поэмы: «Бойцы, подобравшие Тёркина, обращаются к нему: Что ж ты, друг, без рукавички? На-ко тёплую, с руки.

Из записей: «Ещё, помню, шёл довольно быстро танк, и на нём лежал один легко раненный боец, обнимая сверху двоих, по-видимому, тяжёлых, придерживая их»;

Из поэмы:
Шла машина в снежной дымке,
Ехал Тёркин без дорог.
И держал его в обнимку
Хлопец — башенный стрелок.
Укрывал своей одёжей,
Грел дыханьем. Не беда,
Что в глаза его, быть может,
Не увидит никогда …

Братское единение на войне спасает человека от огня, смерти: пока не порвана живая связь между людьми, пока можно положиться на того, кто рядом, смерти не праздновать победу.

Советские солдаты-братья в каждой русской женщине- труженице готовы видеть родную мать. Образ её появляется в главе «По дороге на Берлин»:
Деревенская, простая
Наша труженица-мать.
Мать святой извечной силы,
Из безвестных матерей,
Что в труде неизносимы
И в любой беде своей;
Что судьбою, повторённой
На земле сто раз подряд,
И растят в любви бессонной,
И теряют нас, солдат

К старику-солдату Тёркин недаром обращается: «Отец». Он Тёркину И другим солдатам по возрасту отец, брат по душе, по солдатской доле. Его слова: «Солдат солдату брат», — сообщают историческую глубину явлению: советскому солдату брат и тот «русский труженик-солдат», что защищал Россию «ружьём кремневым- «двести лет назад».

Русский солдат-освободитель расширяет пространственные границы братства за пределы России:
И на русского солдата
Брат француз, британец брат,
Брат поляк и все подряд
С дружбой будто виноватой,
Но сердечною глядят.

Свою принадлежность к солдатскому братству чувствуют и признают полковник и генерал, они называют Тёркина «братом». К фронтовому товариществу присоединяется и автор, за которым стоит Твардовский. В 1945 году в очерке «Гори, Германия!» он обращается к фашистской Германии со словами: «Не хочу И не стану прощать, что ты сгубила стольких моих близких и далёких, незнакомых, но дорогих людей моего великого братства».

Братство в «Книге про бойца» — не «привилегия» войны, но в войну «приходит» С Тёркиным, с другими героями. Оно неотделимо от мира, как неразделимы солдат и труженик, солдат и крестьянин в Тёркине.

В «Василии Теркине» не было места далеко не идеальному представлению Твардовского о советской действительности 1930-1940-х годов. Война «смертным боем жаркой битвы», опалила землю, родную Смоленщину, но Тёркин, а с ним и его земляк-автор верят, что мир будет восстановлен руками солдата. Ведь он «и плотник», «и печник», он «от скуки на все руки», только бы освободить землю, остаться в живых. Будущая жизнь, за которую борется Тёркин, включает в себя братство как непременную составляющую. В нём её высокий смысл. Сами понятия «жизнь» И «брат» в поэме неразделимы.

В общем солдатском братстве есть место и читателю, тому «соавтору» поэта, реальному человеку, к которому обращена поэма, которому «открыт доступ» В неё. В ответ на обращения автора к читателю в поэме «друг», «брат» читатели-бойцы в своих письмах назовут поэта «брат-товарищ», «милый брат», будут писать о фронтовом товариществе, Твардовского назовут Тёркиным. В подавляющем большинстве этих писем «я» и «мы» неразделимы.

Братство, объединяющее героя, автора и читателя, в «Книге про бойца» пере растает в эстетический принцип, становится способом создания образа героя-народа. В процессе работы над поэмой между её автором и читателем устанавливается душевный контакт, который давал безошибочное ощущение того, что нужно солдату на фронте и как должно писать для воюющего народа. Сознательно стремясь приблизить поэму к читателю, Твардовский одним из способов достижения этого считает преодоление в ней «собственно литературного момента».

Это выразилось прежде всего в качестве героя: «Герой мой не таков, каким должен быть по литературным представлениям главный герой поэмы», за его нарицательным именем стояли тысячи «живых бойцов такого типа», но это и человек с индивидуальными чертами.

«Нарицательность» имени героя требовала «всеобщности» содержания». Всеобщность, по мысли Твардовского, не отрицала в герое «нашего пария», «живого, дорогого и трудного». «Всеобщность» содержания определяла простоту, свободу, открытость мира поэмы навстречу читателю. Автор, герой и читатель в мире поэмы существуют в одних временных, пространственных измерениях; между ними нет социальных, нравственных, психологических, литературных препятствий.

Местоимение «мы» в «Василии Тёркине» появляется более сорока раз, примерно столько же — производные от него: «нас», «нам», «нами». В абсолютном большинстве случаев они обозначают единение воюющих на фронте. Для поэмы характерны формы глаголов, рисующие коллективные действия: «смотрят», «ловят», «просят», «спят», «брели», «пришли», «будем живы», «отдали», «вернем» и т. д.

Автор нередко использует существительные множественного числа и подразумевающие обозначение множества лиц: «бойцы», «друзья», «хлопцы», «ребята», «деды», «отцы», «пехота», «полк», «дивизия», «взвод», «рота», «Россия», «братцы», «наш брат», «друзья», «товарищи», «русский труженик-солдат» и т. д.

Личностная самостоятельность автора, героя и читателя и в то же время их глубокая духовная родственность, взаимодоверие определяют характер повествования поэмы. Обращаясь к читателю, автор открыто заявляет, что в «Книге про бойца» возможна «взаимозамена» между ним и героем: «То, что молвить бы герою, / Говорю я лично сам». Но и: «Тёркин, мой герой, / За меня гласит порой». Авторская речь от речи героя часто не отделена формально и не всегда отделима по существу, по смыслу. То же можно сказать о речи читателя, за которого часто говорят автор и герой.

Нем алую роль в создании образа братства в поэме «Василий Тёркин» играет комическое начало, проявляющее себя в дружеском шутливом общении героя с окружающими.

В.Е.Хализев пишет о русской литературе: «Сопряжённый с открыто-доверительным общением людей смех в освещении наших писателей свидетельствовал об идиллическом потенциале жизни, о том, что в сознании и поведении людей наличествуют существенные предпосылки для гармоничного мироустроения».

«Смех — это гений общения». Тёркин появляется во второй главе поэмы, сразу предлагая повару шутливый диалог, поддержанный собеседниками. После первой же шутки герой назван окружающими его бойцами: «Свой!»

Сопровождая речевое общение (по преимуществу диалогическое), смех выполняет особую, специфическую функцию. Если при речевом контакте, лишённом смеховой окраски, полнота согласия и душевная слиянность являются конечной целью, но обычно не осуществляются полностью, то благодаря смеху общая настроенность присутствующих достигается легко, стремительно, порой мгновенно. При этом смеховое общение протекает в атмосфере нравственного равенства его участников.

Русские люди на войне, герои Твардовского, испытывают постоянную потребность в общении, цель которого в отвлечении от ужасающих фронтовых будней, стремление сохранить душевное равновесие, избежать нервных срывов и потрясений, сберечь Душевные силы для завтрашнего боя.

Поэт хорошо понимал: человек на войне должен быть готов исполнять свои обязанности при любых обстоятельствах. Чтобы поддержать, укрепить силу духа воюющего солдата, Твардовский освобождает мир произведения от тревожащих душу бойца нравственных, социальных и другого рода проблем, избегает в поэме натуралистических описаний, строит главы поэмы таким образом, чтобы, читая каждую из них, боец улыбнулся.

В послевоенный период Твардовский, как и многие, остро почувствует горечь и боль от того, что братское единение людей распадается. Понимание этого стало главным источником драматизма всего послевоенного творчества поэта: на смену эпосу в нём придёт полная драматизма лирика, на смену «мироприемлющему» юмору — острая сатира.

Глубоко закономерно, что в качестве главного героя поэмы «Тёркин на том свете» Твардовский изберёт того Тёркина, уникальность образа которого А.М.Абрамов определил словами: «Тёркин — это -герой-народ».

Встреча героя-народа с бездушной машиной, которая «сама режет, сама давит, сама помощь подаёт», оборачивается острым столкновением. Твардовский показал, что по вине этой «адской машины» стало возможно насилие над народом в годы культа личности Сталина.

С Тёркиным приходят в поэму глубоко человеческие нормы отношений. Как и в «Книге про бойца», Тёркин — носитель общинного сознания русского народа: для него дружеское общение по душе – единственно возможный и нравственно оправданный способ существования на земле.

Он — патриот и гражданин в истинном и высоком смысле этих слов, один из лучших представителей великого народа, который оставался внутренне свободным в условиях крепостничества и в котором эту тягу к свободе не истребили ни тюрьмы, ни лагеря, ни идеологический пресс в годы сталинщины. Герой Твардовского по-прежнему «святой и грешный русский чудо-человек».

Оказавшись «на том свете» в окружении мертвецов-чиновников, Тёркин понимает, что мир их жизни — это мир перевёрнутых ценностей. Здесь отменены простые и естественные человеческие потребности в воде и пище, труде и отдыхе, радости и горе. Здесь отсутствуют такие понятия, как дружба и взаимопомощь, любовь и счастье, свобода и справедливость. Даже тепло и свет в преисподней ненадёжны, «условны»: рядом со светом — «мрак кромешный», а с теплом — замогильный холод. В «Книге про бойца» Тёркин был защищён от смерти, согрет братским участием таких же, как он сам, солдат.

Теперь ему предстоит одному противостоять натиску мёртвого мира «того света», государственной машины, цель которой — истребление всего живого, и прежде всего живой души.

Слово «брат» в «Тёркине на том свете» впервые появится в разговоре героя с генералом-покойником, трижды назвавшим Тёркина братом. Во время войны Твардовский говорил о генералах, что они «в большинстве Тёркины». Поэтому в поведении генерала ещё не ощущается той канцелярщины, которая проявится в персонажах-мертвецах в последствии. Усталость в голосе, снисходительность тона генерала во многом объясняются его положением, в его словах есть намёк на трагедию нынешней войны, и потому они не могут не вызвать сочувствия у Тёркина:

— Ладно. Оформляйся.
Есть порядок — чтоб ты знал —
Тоже, брат, хозяйство …
Дисциплина быть должна
Чёткая до точки:
Не такая, брат, война,
Чтоб поодиночке …

Тёркин подчиняется генералу в соответствии с действующим в армии уставом. А далее слова «брат», «братец» звучат в устах обезличенных персонажей, не имеющих имён. Теперь местоимения «мы», «нас», «нами» создают впечатление силы и непреодолимости бюрократической машины. К Тёркину обращаются не живые люди, а мертвецы-чиновники из «учётного стола», «стола проверки», «главлита», «преисполнего бюро», которые отдают распоряжения: «Проходи, давай вперёд», «Авто-бис опиши», «Фотокарточки представь», «Палец дай сюда, обмакни да тисни» и др.

На том свете слово «брат» используется с целью приобщения героя к чуждому для него миру духовно мёртвых людей, которые противопоставлены великому братству «Книги про бойца».

Память об этом великом братстве несёт в своей душе Тёркин, обратившийся при неожиданной встрече к погибшему другу «друг-товарищ», ещё не зная, что и он подчинился порядкам «того света». Нормой жизни в мире бюрократии становятся доносительство, наушничество, подозрительность, злорадство.

Формой общения представителей «того света» с Тёркиным — ирония в его адрес:
Осмелел, воды спросил:
Нет ли из-под крана?
На него, глаза скосив,
Посмотрели странно.
Да вдобавок говорят,
Усмехаясь криво:
— Ты ещё спросил бы, брат,
На том свете пива…

В.Е.Хализев пишет: «Смех отчуждающе-насмешливый, язвительно-иронический неизменно основывается на психологической дистанции между его субъектом и объектом, увеличивая её своим воздействием. Эта дистанция является иерархической: смеющийся так или иначе возвышает себя над осмеиваемым».

Возвращение к теме фронтового братства происходит в конце поэмы, когда герой возвращается к жизни. Чтобы уйти от смерти, нужен «не покойник — человек», «человек, тебе подобный … кто бы спас».

Дружеское общение в поэме невозможно не только для её героев, но и для автора с читателем. Читатель теперь — это строгий наставник, который «проницает с первых строк»:
— Что за чертовщина!
— В век космических ракет,
Мировых открытий —
Странный, знаете, сюжет…
— Тут не без расчёта …
— Подоплёка не проста.

Читатель подозрителен, он «всюду слышит отголоски недозволенных идей», обвиняет поэта в том, что он льёт воду «на мельницу врага», угрожает «советской власти потрясением основ».

«Читатель-дока» новой поэмы больше похож на внутреннего редактора, о котором писал Твардовский в поэме «За далью -даль». С ним произошло то же, что и с самим поэтом, со всем народом, который подмяла под себя сталинская бюрократическая машина. Целью её существования была «обработка» умов и сердец. Она и от поэта, про шедшего страшные годы коллективизации и войны, требовала: «И что не так, / Скажи, что так … », — и он вынужден был подчиниться. Но поэт уже осознал свою вину, в поэме «За далью — даль» он попрощался со своим прошлым. Теперь его путь прост и ясен — это путь правды и свободы.

Ф.А. Абрамов в своих дневниках напишет о Твардовском, что вся его «послевоенная история — это раскрепощение. Это преодоление честолюбия, отказ от почестей», то есть обретение истинной гражданской зрелости и внутренней свободы.

Твардовский искренне хочет, чтобы такое же освобождение от всяческих идеологических, духовных пут пережил его читатель, весь народ в новой исторической ситуации. К народу
поэт обращается в той форме, которая имела место в «Книге про бойца»: «Ах, друзья мои и братья».

Твардовский хочет, чтобы русский человек вновь осознал себя внутренне свободным и потому достойным самоуважения и уважения окружающих. Поэт знает: равняться есть на кого. Примером и образцом может и должен стать его Тёркин, то есть люди того героического поколения, что одержало Великую Победу на полях Великой Отечественной.

____________________

Тридцати неполных лет —
Любо ли не любо —
Прибыл Теркин
На тот свет,
А на этом убыл.

Убыл-прибыл в поздний час
Ночи новогодней.
Осмотрелся в первый раз
Теркин в преисподней…

Так пойдет — строка в строку
Вразворот картина.
Но читатель начеку:
— Что за чертовщина!

— В век космических ракет,
Мировых открытий —
Странный, знаете, сюжет
— Да, не говорите!..

— Ни в какие ворота.
— Тут не без расчета…
— Подоплека не проста.
— То-то и оно-то…

И держись: наставник строг
Проницает с первых строк…

Ах, мой друг, читатель-дока,
Окажи такую честь:
Накажи меня жестоко,
Но изволь сперва прочесть.

Не спеши с догадкой плоской,
Точно критик-грамотей,
Всюду слышать отголоски
Недозволенных идей.

И с его лихой ухваткой
Подводить издалека —
От ущерба и упадка
Прямо к мельнице врага.

И вздувать такие страсти
Из запаса бабьих снов,
Что грозят Советской власти
Потрясением основ.

Не ищи везде подвоха,
Не пугай из-за куста.
Отвыкай. Не та эпоха —
Хочешь, нет ли, а не та!

И доверься мне по старой
Доброй дружбе грозных лет:
Я зазря тебе не стану
Байки баять про тот свет.

Суть не в том, что рай ли с адом,
Черт ли, дьявол — все равно:
Пушки к бою едут задом,-
Это сказано давно…

Повторим: в расцвете лет,
В самой доброй силе
Ненароком на тот свет
Прибыл наш Василий.

Поглядит — светло, тепло,
Ходы-переходы —
Вроде станции метро,
Чуть пониже своды.

Перекрытье — не чета
Двум иль трем накатам.
Вот где бомба ни черта
Не проймет — куда там!

(Бомба! Глядя в потолок
И о ней смекая,
Теркин знать еще не мог,
Что — смотря какая.

Что от нынешней — случись
По научной смете —
Так, пожалуй, не спастись
Даже на том свете.)

И еще — что явь, что сон —
Теркин не уверен,
Видит, валенками он
Наследил у двери.
А порядок, чистота —
Не приткнуть окурок.
Оробел солдат спроста
И вздохнул:
— Культура…

Вот такие бы везде
Зимние квартиры.
Поглядим — какие где
Тут ориентиры.

Стрелка «Вход». А «Выход»? Нет.
Ясно и понятно:
Значит, пламенный привет,-
Путь закрыт обратный.

Значит, так тому и быть,
Хоть и без привычки.
Вот бы только нам попить
Где-нибудь водички.

От неведомой жары
В горле зачерствело.
Да потерпим до поры,
Не в новинку дело.

Видит Теркин, как туда,
К станции конечной,
Прибывают поезда
Изо мглы предвечной.
И выходит к поездам,
Важный и спокойный,
Того света комендант —
Генерал-покойник.
Не один — по сторонам
Начеку охрана.
Для чего — судить не нам,
Хоть оно и странно:
Раз уж списан ты сюда,
Кто б ты ни был чином,
Впредь до Страшного суда
Трусить нет причины.

По уставу, сделав шаг,
Теркин доложился:
Мол, такой-то, так и так,
На тот свет явился.

Теркин — в струнку, как стоял,
Тем же самым родом:
— Я, товарищ генерал,
Лично, пешим ходом.

— Как так пешим?
— Виноват.
(Строги коменданты!)
— Говори, отстал, солдат,
От своей команды?

Так ли, нет ли — все равно
Спорить не годится.
— Ясно! Будет учтено.
И не повторится.

— Да уж тут что нет, то нет,
Это, брат, бесспорно,
Потому как на тот свет
Не придешь повторно.

Усмехнулся генерал:
— Ладно. Оформляйся.
Есть порядок — чтоб ты знал —
Тоже, брат, хозяйство.
Всех прими да всех устрой —
По заслугам место.
Кто же трус, а кто герой —
Не всегда известно.

Дисциплина быть должна
Четкая до точки:
Не такая, брат, война,
Чтоб поодиночке…
Проходи давай вперед —
Прямо по платформе.

— Есть идти! —
И поворот
Теркин дал по форме.

И едва за стрелкой он
Повернул направо —
Меж приземистых колонн —
Первая застава.

Тотчас все на карандаш:
Имя, номер, дату.
— Аттестат в каптерку сдашь,
Говорят солдату.

Удивлен весьма солдат:
— Ведь само собою —
Не положен аттестат
Нам на поле боя.
Раз уж я отдал концы —
Не моя забота.

— Все мы, братец, мертвецы,
А порядок — вот он.
Для того ведем дела
Строго — номер в номер,-
Чтобы ясность тут была,
Правильно ли помер.
Ведь случалось иногда —
Рана несмертельна,
А его зашлют сюда,
С ним возись отдельно.
Помещай его сперва
В залу ожиданья…
(Теркин мельком те слова
Принял во вниманье.)

— Ты понятно, новичок,
Вот тебе и дико.
А без формы на учет
Встань у нас поди-ка.

Но смекнул уже солдат:
Нет беды великой.
То ли, се ли, а назад
Вороти поди-ка.

Осмелел, воды спросил:
Нет ли из-под крана?
На него, глаза скосив,
Посмотрели странно.

Да вдобавок говорят,
Усмехаясь криво:
— Ты еще спросил бы, брат,
На том свете пива…

И довольны все кругом
Шуткой той злорадной.
Повернул солдат кру-гом:
— Будьте вы неладны…
Позади Учетный стол,
Дальше — влево стрелки.
Повернул налево — стоп,
Смотрит:
Стол проверки.
И над тем уже Столом —
Своды много ниже,
Свету меньше, а кругом —
Полки, сейфы, ниши;
Да шкафы, да вертлюги
Сзади, как в аптеке;
Книг толстенных корешки,
Папки, картотеки.
И решеткой обнесен
Этот Стол кромешный
И кромешный телефон
(Внутренний, конечно).

И доносится в тиши
Точно вздох загробный:
— Авто-био опиши
Кратко и подробно…

Поначалу на рожон
Теркин лезть намерен:
Мол, в печати отражен,
Стало быть, проверен.

— Знаем: «Книга про бойца».
— Ну так в чем же дело?
— «Без начала, без конца» —
Не годится в «Дело».
— Но поскольку я мертвец…
— Это толку мало.
— …То не ясен ли конец?
— Освети начало.

Уклоняется солдат:
— Вот еще обуза.
Там же в рифму все подряд,
Автор — член союза…

— Это — мало ли чего,
Той ли меркой мерим.
Погоди, и самого
Автора проверим…

Видит Теркин, что уж тут
И беда, пожалуй:
Не напишешь, так пришьют
От себя начало.

Нет уж, лучше, если сам.
И у спецконторки,
Примостившись, написал
Авто-био Теркин.

По графам: вопрос — ответ.
Начал с предков — кто был дед.
«Дед мой сеял рожь, пшеницу,
Обрабатывал надел.
Он не ездил за границу,
Связей также не имел.
Пить — пивал. Порой без шапки
Приходил, в сенях шумел.
Но, помимо как от бабки,
Он взысканий не имел.
Не представлен был к награде,
Не был дед передовой.
И отмечу правды ради —
Не работал над собой.
Уклонялся.
И постольку
Близ восьмидесяти лет
Он не рос уже нисколько,
Укорачивался дед…»

Стол проверки бросил взгляд
На его работу:
— Расписался? То-то, брат.
Следующий — кто там?

Впрочем, стой,- перелистал,
Нет ли где помарок.
— Фотокарточки представь
В должных экземплярах…

Докажи тому Столу:
Что ж, как не запасся,
Как за всю войну в тылу
Не был ты ни часа.
— До поры была со мной
Карточка из дома —
Уступить пришлось одной,
Скажем так, знакомой…
Но суров закон Стола,
Голос тот усопший:
— Это личные дела,
А порядок общий.

И такого никогда
Не знавал при жизни —
Слышит:
— Палец дай сюда,
Обмакни да тисни.

Передернуло всего,
Но махнул рукою.
— Палец? Нате вам его.
Что еще другое?..

Вышел Теркин на простор
Из-за той решетки.
Шаг, другой — и вот он, Стол
Медсанобработки.
Подошел — не миновать
Предрешенной встречи.
И, конечно же, опять
Не был обеспечен.

Не подумал, сгоряча
Протянувши ноги,
Что без подписи врача
В вечность нет дороги;

Что и там они, врачи,
Всюду наготове
Относительно мочи
И солдатской крови.

Ахнул Теркин:
— Что за черт,
Что за постановка:
Ну как будто на курорт
Мне нужна путевка!
Сколько всяческой возни
В их научном мире.

Вдруг велят:
— А ну, дыхни,
Рот разинь пошире.
Принимал?
— Наоборот.-
И со вздохом горьким:
— Непонятный вы народ,-
Усмехнулся Теркин.

— Кабы мне глоток-другой
При моем раненье,
Я бы, может, ни ногой
В ваше заведенье…

Но солдат — везде солдат:
То ли, се ли — виноват.
Виноват, что в этой фляге
Не нашлось ни капли влаги,-
Старшина был скуповат,
Не уважил — виноват.

Виноват, что холод жуткий
Жег тебя вторые сутки,
Что вблизи упал снаряд,
Разорвался — виноват.
Виноват, что на том свете
За живых мертвец в ответе.

Но молчи, поскольку — тлен,
И терпи волынку.
Пропустили сквозь рентген
Всю его начинку.

Не забыли ничего
И науки ради
Исписали на него
Толстых три тетради.

Молоточком — тук да тук,
Хоть оно и больно,
Обстучали все вокруг —
Чем-то недовольны.

Рассуждают — не таков
Запах. Вот забота:
Пахнет парень табаком
И солдатским потом.

Мол, покойник со свежа
Входит в норму еле,
Словно там еще душа
Притаилась в теле.

Но и полных данных нет,
Снимок, что ль, нечеткий.
— Приготовься на предмет
Общей обработки.

— Баня? С радостью туда,
Баня — это значит
Перво-наперво — вода.
— Нет воды горячей.
— -Ясно! Тот и этот свет
В данном пункте сходны.
И холодной тоже нет?
— Нету. Душ безводный.

— Вот уж это никуда! —
Возмутился Теркин.
— Здесь лишь мертвая вода.
— Ну, давайте мертвой.

— Это — если б сверху к нам,
Поясняет некто,-
Ты явился по частям,
То есть некомплектно.
Мы бы той тебя водой
Малость покропили,
Все детали меж собой
В точности скрепили.
И готов — хоть на парад —
Ты во всей натуре…
Приступай давай, солдат,
К общей процедуре.

Снявши голову, кудрей
Не жалеть, известно.
— Ах, валяйте, да скорей,
Мне бы хоть до места…

Раз уж так пошли дела,
Не по доброй воле,
Теркин ищет хоть угла
В мрачной той юдоли.

С недосыпу на земле,
Хоть как есть, в одеже,
Отоспаться бы в тепле —
Ведь покой положен.

Вечный, сказано, покой —
Те слова не шутки.
Ну, а нам бы хоть какой,
Нам бы хоть на сутки.

Впереди уходят вдаль,
В вечность коридоры —
Того света магистраль,-
Кверху семафоры.

И видны за полверсты,
Чтоб тебе не сбиться,
Указателей персты,
Надписи, таблицы…

Строгий свет от фонарей,
Сухость в атмосфере.
А дверей — не счесть дверей,
И какие двери!

Все плотны, заглушены
Способом особым,
Выступают из стены
Вертикальным гробом.

И какую ни открой —
Ударяет сильный,
Вместе пыльный и сырой,
Запах замогильный.

И у тех, что там сидят,
С виду как бы люди,
Означает важный взгляд:
«Нету. И не будет».

Теркин мыслит: как же быть,
Где искать начало?
«Не мешай руководить!» —
Надпись подсказала.

Что тут делать? Наконец
Набрался отваги —
Шасть к прилавку, где мертвец
Подшивал бумаги.

Мол, приписан к вам в запас
Вечный — и поскольку
Нахожусь теперь у вас,
Мне бы, значит, койку…

Взглядом сонным и чужим
Тот солдата смерил,
Пальцем — за ухо — большим
Указал на двери
В глубине.
Солдат — туда,
Потянул за ручку.
Слышит сзади:
— Ах, беда
С этою текучкой…

Там за дверью первый стол,-
Без задержки следуй —
Тем же, за ухо, перстом
Переслал к соседу.

И вели за шагом шаг
Эти знаки всуе,
Без отрыва от бумаг
Дальше указуя.

Но в конце концов ответ
Был членораздельный:
— Коек нет. Постели нет.
Есть приклад постельный.
— Что приклад? На кой он ляд?
Как же в этом разе?
— Вам же ясно говорят:
Коек нет на базе.
Вам же русским языком…
Простыни в просушке.
Может выдать целиком
Стружки
Для подушки.

Соответственны слова
Древней волоките:
Мол, не сразу и Москва,
Что же вы хотите?

Распишитесь тут и там,
Пропуск ваш отмечен.
Остальное — по частям.
— Тьфу ты! — плюнуть нечем.

Смех и грех: навек почить,
Так и то на деле
Было б легче получить
Площадь в жилотделе.

Да притом, когда б живой
Слышал речь такую,
Я ему с его «Москвой»
Показал другую.

Я б его за те слова
Спосылал на базу.
Сразу ль, нет ли та «Москва»,
Он бы понял сразу!

Я б ему еще вкатил
По гвардейской норме,
Что такое фронт и тыл —
Разъяснил бы в корне…

И уже хотел уйти,
Вспомнил, что, пожалуй,
Не мешало б занести
Вывод в книгу жалоб.

Но отчетлив был ответ
На вопрос крамольный:
— На том свете жалоб нет,
Все у нас довольны.

Книги незачем держать,-
Ясность ледяная.
— Так, допустим. А печать —
Ну хотя б стенная?

— Как же, есть.
Пройти пустяк —
За угол направо.
Без печати — как же так,
Только это зря вы…

Ладно.
Смотрит — за углом —
Орган того света.
Над редакторским столом —
Надпись: «Гробгазета».

За столом — не сам, так зам,-
Нам не все равно ли,-
— Я вас слушаю,- сказал,
Морщась, как от боли.

Полон доблестных забот,
Перебил солдата:
— Не пойдет. Разрез не тот.
В мелком плане взято.

И в бессонный поиск свой
Вникнул снова с головой.

Весь в поту, статейки правит,
Водит носом взад-вперед:
То убавит, то прибавит,
То свое словечко вставит,
То чужое зачеркнет.
То его отметит птичкой,
Сам себе и Глав и Лит,
То возьмет его в кавычки,
То опять же оголит.

Знать, в живых сидел в газете,
Дорожил большим постом.
Как привык на этом свете,
Так и мучится на том.

Вот притих, уставясь тупо,
Рот разинут, взгляд потух.
Вдруг навел на строчки лупу,
Избоченясь, как петух.

И последнюю проверку
Применяя, тот же лист
Он читает снизу кверху,
А не только сверху вниз.
Верен памятной науке,
В скорбной думе морщит лоб.

Попадись такому в руки
Эта сказка — тут и гроб!
Он отечески согретым
Увещаньем изведет.
Прах от праха того света,
Скажет: что еще за тот?

Что за происк иль попытка
Воскресить вчерашний день,
Неизжиток
Пережитка
Или тень на наш плетень?
Впрочем, скажет, и не диво,
Что избрал ты зыбкий путь.
Потому — от коллектива
Оторвался — вот в чем суть.

Задурил, кичась талантом,-
Да всему же есть предел,-
Новым, видите ли, Дантом
Объявиться захотел.

Как же было не в догадку —
Просто вызвать на бюро
Да призвать тебя к порядку,
Чтобы выправил перо.

Чтобы попусту бумагу
На авось не тратил впредь:
Не писал бы этак с маху —
Дал бы планчик просмотреть.

И без лишних притязаний
Приступал тогда к труду,
Да последних указаний
Дух всегда имел в виду.

Дух тот брал бы за основу
И не ведал бы прорух…

Но притом вопрос не праздный
Возникает сам собою:
Ведь и дух бывает разный —
То ли мертвый, то ль живой.
За свои слова в ответе
Я недаром на посту:
Мертвый дух на этом свете
Различаю за версту.
И не той ли метой мечен
Мертвых слов твоих набор.
Что ж с тобой вести мне речи —
Есть с живыми разговор!

Проходите без опаски
За порог открытой сказки
Вслед за Теркиным моим —
Что там дальше — поглядим.

Помещенья вроде ГУМа —
Ходишь, бродишь, как дурной.
Только нет людского шума —
Всюду вечный выходной.

Сбился с ног, в костях ломота,
Где-нибудь пристать охота.

Галереи — красота,
Помещений бездна,
Кабинетов до черта,
А солдат без места.

Знать не знает, где привал
Маеты бессонной,
Как тот воин, что отстал
От своей колонны.

Догони — и с плеч гора,
Море по колено.
Да не те все номера,
Знаки и эмблемы.

Неизвестных столько лиц,
Все свои, все дома.
А солдату — попадись
Хоть бы кто знакомый.

Всем по службе недосуг,
Смотрят, не вникая…
И не ждал, не думал — вдруг
Встреча. Да какая!

В двух шагах перед тобой
Друг-товарищ фронтовой.

Тот, кого уже и встретить
Ты не мог бы в жизни сей.
Но и там — и на том свете —
Тоже худо без друзей…

Повстречал солдат солдата,
Друга памятных дорог,
С кем от Бреста брел когда-то,
Пробираясь на восток.

С кем расстался он, как с другом
Расстается друг-солдат,
Второпях — за недосугом
Совершить над ним обряд.

Не посетуй, что причалишь
К месту сам, а мне — вперед.
Не прогневайся, товарищ.
И не гневается тот.

Только, может, в миг прощальный,
Про себя, живой солдат
Тот безропотно-печальный
И уже нездешний, дальний,
Протяженный в вечность взгляд
Навсегда в душе отметит,
Хоть уже дороги врозь…

— Друг-товарищ, на том свете —
Вот где встретиться пришлось…

Вот он — в блеклой гимнастерке
Без погон —
Из тех времен.
«Значит, все,- подумал Теркин,-
Я — где он.
И все — не сон».

— Так-то брат…-
Слова излишни.
Поздоровались. Стоят.
Видит Теркин: друг давнишний
Встрече как бы и не рад.

По какой такой причине —
На том свете ли обвык
Или, может, старше в чине
Он теперь, чем был в живых?

— Так-то, Теркин…
— Так, примерно:
Не понять — где фронт, где тыл.
В окруженье — в сорок первом —
Хоть какой, но выход был.

Был хоть запад и восток,
Хоть в пути паек подножный,
Хоть воды, воды глоток!

Отоспись в чащобе за день,
Ночью двигайся. А тут?
Дай хоть где-нибудь присядем —
Ноги в валенках поют…

Повернули с тротуара
В глубь задворков за углом,
Где гробы порожней тарой
Были свалены на слом.

Размещайся хоть на дневку,
А не то что на привал.
— Доложи-ка обстановку,
Как сказал бы генерал.

Где тут линия позиций,-
Жаль, что карты нет со мной,-
Ну, хотя б-в каких границах
Расположен мир иной?..

— Генерал ты больно скорый,
Уточнился бы сперва:
Мир иной — смотря который,-
Как-никак их тоже два.

И от ног своих разутых,
От портянок отвлечен,
Теркин — тихо:
— Нет, без шуток?..-
Тот едва пожал плечом.

— Ты-то мог не знать — заглазно.
Есть тот свет, где мы с тобой,
И конечно, буржуазный
Тоже есть, само собой.

Всяк свои имеет стены
При совместном потолке.
Два тех света, две системы,
И граница на замке.

Тут и там свои уставы
И, как водится оно,-
Все иное — быт и нравы…
— Да не все ли здесь равно?

— Нет, брат,- все тому подобно,
Как и в жизни — тут и там.
— Но позволь: в тиши загробной
Тоже — труд, и капитал,
И борьба, и все такое?..

— Нет, зачем. Какой же труд,
Если вечного покоя
Обстановка там и тут.

— Значит, как бы в обороне
Загорают — тут и там?
— Да. И, ясно, прежней роли
Не играет капитал.

Никакой ему лазейки,
Вечность вечностью течет.
Денег нету ни копейки,
Капиталу только счет.

Ну, а в части распорядка —
Наш подъем — для них отбой,
И поверка, и зарядка
В разный срок, само собой.

Вот и все тебе известно,
Что у нас и что у них.

— Очень, очень интересно…-
Теркин в горести поник.

— Кто в иную пору прибыл,
Тот как хочешь, а по мне —
Был бы только этот выбор,-
Я б остался на войне.

На войне о чем хлопочешь?
Ждешь скорей ее конца.
Что там слава или почесть
Без победы для бойца.

Лучше нет — ее, победу,
Для живых в бою добыть.
И давай за ней по следу,
Как в жару к воде — попить.

Не о смертном думай часе —
В нем ли главный интерес:
Смерть —
Она всегда в запасе,
Жизнь — она всегда в обрез.

— Так ли, друг?
— Молчи, вояка,
Время жизни истекло.
— Нет, скажи: и так, и всяко,
Только нам не повезло.

Не по мне лежать здесь лежнем,
Да уж выписан билет.
Ладно, шут с ним, с зарубежным,
Говори про наш тот свет.

— Что ж, вопрос весьма обширен.
Вот что главное усвой:
Наш тот свет в загробном мире —
Лучший и передовой.

И поскольку уготован
Всем нам этак или так,
Он научно обоснован —
Не на трех стоит китах.

Где тут пекло, дым иль копоть
И тому подобный бред?
— Все же, знаешь, сильно топят,-
Вставил Теркин,- мочи нет.

— Да не топят, зря не сетуй,
Так сдается иногда.
Кто по-зимнему одетый
Транспортирован сюда.

Здесь ни холодно, ни жарко —
Ни полена дров, учти.
Точно так же — райских парков
Даже званья не найти.

С басней старой все несходно —
Где тут кущи и сады?
— А нельзя ль простой, природной
Где-нибудь глотнуть воды?

— Забываешь, Теркин, где ты,
Попадаешь в ложный след:
Потому воды и нету,
Что, понятно, спросу нет.

Недалек тот свет соседний,
Там, у них, на старый лад —
Все пустые эти бредни:
Свежесть струй и адский чад.

И запомни, повторяю:
Наш тот свет в натуре дан:
Тут ни ада нет, ни рая,
Тут — наука, там — дурман…

Там у них устои шатки,
Здесь фундамент нерушим,
Есть, конечно, недостатки,-
Но зато тебе — режим.

Там, во-первых, дисциплина
Против нашенской слаба.
И, пожалуйста, картина:
Тут — колонна, там — толпа.

Наш тот свет организован
С полной четкостью во всем:
Распланирован по зонам,
По отделам разнесен.
Упорядочен отменно —
Из конца пройди в конец.
Посмотри:
Отдел военный,
Он, понятно, образец.

Врать привычки не имею,
Ну, а ежели соврал,
Так на местности виднее,-
Поднимайся, генерал…

И в своем строю лежачем
Им предстал сплошной грядой
Тот Отдел, что обозначен
Был армейскою звездой.

Лица воинов спокойны,
Точно видят в вечном сне,
Что, какие были войны,
Все вместились в их войне.

Отгремел их край передний,
Мнится им в безгласной мгле,
Что была она последней,
Эта битва на земле;

Что иные поколенья
Всех пребудущих годов
Не пойдут на пополненье
Скорбной славы их рядов…

— Четкость линий и дистанций,
Интервалов чистота…
А возьми Отдел гражданский —
Нет уж, выправка не та.
Разнобой не скрыть известный —
Тот иль этот пост и вес:
Кто с каким сюда оркестром
Был направлен или без…
Кто с профкомовской путевкой,
Кто при свечке и кресте.
Строевая подготовка
Не на той уж высоте…

Теркин будто бы рассеян,-
Он еще и до войны
Дань свою отдал музеям
Под командой старшины.

Там соха иль самопрялка,
Шлемы, кости, древний кнут,-
Выходного было жалко,
Но иное дело тут.

Тут уж верно — случай редкий
Все увидеть самому.
Жаль, что данные разведки
Не доложишь никому.

Так, дивясь иль брови хмуря,
Любознательный солдат
Созерцал во всей натуре
Тот порядок и уклад.

Ни покоя, мыслит Теркин,
Ни веселья не дано.
Разобрались на четверки
И гоняют в домино.

Вот где самая отрада —
Уж за стол как сел, так сел,
Разговаривать не надо,
Думать незачем совсем.

Разгоняют скукой скуку —
Но таков уже тот свет:
Как ни бьют — не слышно стуку,
Как ни курят — дыму нет.

Ах, друзья мои и братья,
Кто в живых до сей поры,
Дорогих часов не тратьте
Для загробной той игры.

Ради жизни скоротечной
Отложите тот «забой»:
Для него нам отпуск вечный
Обеспечен сам собой…

Миновал костяшки эти,
Рядом — тоже не добро:
Заседает на том свете
Преисподнее бюро.

Здесь уж те сошлись, должно быть,
Кто не в силах побороть
Заседаний вкус особый,
Им в живых изъевший плоть.

Им ни отдыха, ни хлеба,-
Как усядутся рядком,
Ни к чему земля и небо —
Дайте стены с потолком.

Им что вёдро, что ненастье,
Отмеряй за часом час,
Целиком под стать их страсти
Вечный времени запас.

Вот с величьем натуральным
Над бумагами склонясь,
Видно, делом персональным
Занялися — то-то сласть.

Тут ни шутки, ни улыбки —
Мнимой скорби общий тон.
Признает мертвец ошибки
И, конечно, врет при том.

Врет не просто скуки ради,
Ходит краем, зная край.
Как послушаешь — к награде
Прямо с ходу представляй.

Но позволь, позволь, голубчик,
Так уж дело повелось,
Дай копнуть тебя поглубже,
Просветить тебя насквозь.

Не мозги, так грыжу вправить,
Чтобы взмокнул от жары,
И в конце на вид поставить
По условиям игры…

Стой-постой! Видать персону.
Необычный индивид
Сам себе по телефону
На два голоса звонит.

Перед мнимой секретаршей
Тем усердней мечет лесть,
Что его начальник старший —
Это лично он и есть.

Полон власти несравнимой,
Обращенной вниз, к нулю,
И от той игры любимой
Мякнет он, как во хмелю…

Отвернувшись от болвана
С гордой истовостью лиц,
Обсудить проект романа
Члены некие сошлись.

Этим членам все известно,
Что в романе быть должно
И чему какое место
Наперед отведено.

Изложив свои наметки,
Утверждают по томам.
Нет — чтоб сразу выпить водки,
Закусить — и по домам.

В предуказанном порядке
Книжки в дело введены,
В них закладками цитатки
Для него застолблены.

Вперемежку их из книжек
На живую нитку нижет,
И с нее свисают вниз
Мертвых тысячи страниц…

В некий текст глаза упрятал,
Не поднимет от листа.
Надпись: «Пламенный оратор» —
И мочалка изо рта.

Не любил и в жизни бренной
Мой герой таких речей.
Будь ты штатский иль военный,
Дай тому, кто побойчей.

Нет, такого нет порядка,
Речь он держит лично сам.
А случись, пройдет не гладко,
Так не он ее писал.
Все же там, в краю забвенья,
Свой особый есть резон:
Эти длительные чтенья
Укрепляют вечный сон…

Вечный сон. Закон природы.
Видя это все вокруг,
Своего экскурсовода
Теркин спрашивает вдруг:

— А какая здесь работа,
Чем он занят, наш тот свет?
То ли, се ли — должен кто-то
Делать что-то?
— То-то — нет.

В том-то вся и закавыка
И особый наш уклад,
Что от мала до велика
Все у нас руководят.

— Как же так — без производства,
Возражает новичок,-
Чтобы только руководство?
— Нет, не только. И учет.

В том-то, брат, и суть вопроса,
Что темна для простаков:
Тут ни пашни, ни покоса,
Ни заводов, ни станков.
Нам бы это все мешало —
Уголь, сталь, зерно, стада…

— Ах, вот так! Тогда, пожалуй,
Ничего. А то беда.
Это вроде как машина
Скорой помощи идет:
Сама режет, сама давит,
Сама помощь подает.

— Ты, однако, шутки эти
Про себя, солдат, оставь.
— Шутки!
Сутки на том свете —
Даже к месту не пристал.

Никому бы не мешая,
Без бомбежки да в тепле
Мне поспать нужда большая
С недосыпу на земле.

— Вот чудак, ужели трудно
Уяснить простой закон:
Так ли, сяк ли — беспробудный
Ты уже вкушаешь сон.
Что тебе привычки тела?
Что там койка и постель?..

— Но зачем тогда отделы,
И начальства корпус целый,
И другая канитель?

Тот взглянул на друга хмуро,
Головой повел:
— Нельзя.
— Почему?
— Номенклатура,-
И примолкнули друзья.

Теркин сбился, огорошен
Точно словом нехорошим.

— Ничего нельзя, дружок.
Пробовали. Где там!

Кадры наши, не забудь,
Хоть они лишь тени,
Кадры заняты отнюдь
Не в одной Системе.

Тут к вопросу подойти —
Шутка не простая:
Кто в Системе, кто в Сети —
Тоже Сеть густая.

Да помимо той Сети,
В целом необъятной,
Cколько в Органах — сочти!
— В Органах — понятно.
— Да по всяческим Столам
Список бесконечный,
В Комитете по делам
Перестройки Вечной…

Ну-ка, вдумайся, солдат,
Да прикинь, попробуй:
Чтоб убавить этот штат —
Нужен штат особый.

Невозможно упредить,
Где начет, где вычет.
Словом, чтобы сократить,
Нужно увеличить…

Теркин под локоть дружка
Тронул осторожно:
— А какая все тоска,
Просто невозможно.
Ни заботы, ни труда,
А тоска — нет мочи.
Ночь-то — да. А день куда?
— Тут ни дня, ни ночи.

Позабудь, само собой,
О зиме и лете.
— Так, похоже, мы с тобой
На другой планете?

— Нет, брат. Видишь ли, тот свет
Данный мир забвенный,
Расположен вне планет
И самой Вселенной.

Дислокации иной —
Ясно?
— Как не ясно:
То ли дело под луной
Даже полк запасный.
Там — хоть норма голодна
И гоняют лихо,
Но покамест есть война —
Виды есть на выход.

— Пообвыкнешь, новичок,
Будет все терпимо:
Как-никак — оклад, паек
И табак без дыма…

Теркин слышит, не поймет —
Вроде, значит, кормят?
— А паек загробный тот
По какой же норме?

— По особой. Поясню
Постановку эту:
Обозначено в меню,
А в натуре нету.

— Ах, вот так…- Глядит солдат,
Не в догадку словно.
— Ну, еще точней, оклад
И паек условный.

На тебя и на меня
Числятся в расходе.
— Вроде, значит, трудодня?
— В некотором роде…

Все по форме: распишись —
И порядок полный.
— Ну, брат, это же — не жизнь!
— Вон о чем ты вспомнил.
Жизнь! И слушать-то чудно:
Ведь в загробном мире
Жизни быть и не должно,-
Дважды два — четыре…

И на Теркина солдат
Как-то сбоку бросил взгляд.
Так-то близко, далеко ли
Новый видится квартал.
Кто же там во власть покоя
Перед вечностью предстал?

— Любопытствуешь?
— Еще бы.
Постигаю мир иной.
— Там отдел у нас Особый,
Так что — лучше стороной…

— Посмотреть бы тоже ценно.
— Да нельзя, поскольку он
Ни гражданским, ни военным
Здесь властям не подчинен.

— Что ж. Особый есть Особый.
И вздохнув, примолкли оба.

…Там — рядами по годам
Шли в строю незримом
Колыма и Магадан,
Воркута с Нарымом.

За черту из-за черты,
С разницею малой,
Область вечной мерзлоты
В вечность их списала.

Из-за проволоки той
Белой-поседелой —
С их особою статьей,
Приобщенной к делу…

Кто, за что, по воле чьей —
Разберись, наука.
Ни оркестров, ни речей,
Вот уж где — ни звука…

Память, как ты ни горька,
Будь зарубкой на века!

— Кто же все-таки за гробом
Управляет тем Особым?

— Тот, кто в этот комбинат
Нас послал с тобою.
С чьим ты именем, солдат,
Пал на поле боя.
Сам не помнишь? Так печать
Донесет до внуков,
Что ты должен был кричать,
Встав с гранатой. Ну-ка?

— Без печати нам с тобой
Знато-перезнато,
Что в бою — на то он бой —
Лишних слов не надо.

Что вступают там в права
И бывают кстати
Больше прочих те слова,
Что не для печати…

Так идут друзья рядком.
Вволю места думам
И под этим потолком,
Сводчатым, угрюмым.

Теркин вовсе помрачнел.
— Невдомек мне словно,
Что Особый ваш Отдел
За самим Верховным.

— Все за ним, само собой,
Выше нету власти.
— Да, но сам-то он живой?
— И живой. Отчасти.

Для живых родной отец,
И закон, и знамя,
Он и с нами, как мертвец,-
С ними он и с нами.

Устроитель всех судеб,
Тою же порою
Он в Кремле при жизни склеп
Сам себе устроил.

Невдомек еще тебе,
Что живыми правит,
Но давно уж сам себе
Памятники ставит…

Теркин шапкой вытер лоб —
Сильно топят все же,-
Но от слов таких озноб
Пробежал по коже.

И смекает голова,
Как ей быть в ответе,
Что слыхала те слова,
Хоть и на том свете.

Да и мы о том, былом,
Речь замнем покамест,
Чтоб не быть иным числом,
Задним, — смельчаками…

Слишком памятны черты
Власти той безмерной…

— Теркин, знаешь ли, что ты
Награжден посмертно?
Ты — сюда с передовой,
Орден следом за тобой.

К нам приписанный навеки,
Ты не знал наверняка,
Как о мертвом человеке
Здесь забота велика.

Доложился — и порядок,
Получай, задержки нет.

— Лучше все-таки награда
Без доставки на тот свет.

Лучше быть бы ей в запасе
Для иных желанных дней:
Я бы даже был согласен
И в Москву скатать за ней.

Так и быть уже. Да что там!
Сколько есть того пути
По снегам, пескам, болотам
С полной выкладкой пройти.

То ли дело мимоходом
Повстречаться с той Москвой,
Погулять с живым народом,
Да притом, что сам живой.

Ждать хоть год, хоть десять кряду,
Я б живой не счел за труд.
И пускай мне там награду
Вдвое меньшую дадут…

Или вовсе скажут: рано,
Не видать еще заслуг.
Я оспаривать не стану.
Я — такой. Ты знаешь, друг.

Я до почестей не жадный,
Хоть и чести не лишен…
— Ну, расчувствовался. Ладно.
Без тебя вопрос решен.
Как ни что, а все же лестно
Нацепить ее на грудь.

— Но сперва бы мне до места
Притулиться где-нибудь.

— Ах, какое нетерпенье,
Да пойми — велик заезд:
Там, на фронте, наступленье,
Здесь нехватка спальных мест.

Ты, однако, не печалься,
Я порядок наведу,
У загробного начальства
Я тут все же на виду.

Словом, где-нибудь приткнемся.
Что смеешься?
— Ничего.
На том свете без знакомства
Тоже, значит, не того?

Отмахнулся друг бывалый:
Мол, с бедой ведем борьбу.
— А еще тебе, пожалуй,
Поглядеть бы не мешало
В нашу стереотрубу.

— Это что же ты за диво
На утеху мне сыскал?
— Только — для загробактива,
По особым пропускам…

Нет, совсем не край передний,
Не в дыму разрывов бой,-
Целиком тот свет соседний
За стеклом перед тобой.

В четкой форме отраженья
На вопрос прямой ответ —
До какого разложенья
Докатился их тот свет.

Вот уж точно, как в музее —
Что к чему и что почем.
И такие, брат, мамзели,
То есть — просто нагишом…

Теркин слышит хладнокровно,
Даже глазом не повел.
— Да. Но тоже весь условный
Этот самый женский пол?..

И опять тревожным взглядом
Тот взглянул, шагая рядом.

— Что условный — это да,
Кто же спорит с этим,
Но позволь и мне тогда
Кое-что заметить.

Я подумал уж не раз,
Да смолчал, покаюсь:
Не условный ли меж нас
Ты мертвец покамест?

Посмотрю — ни дать ни взять,
Все тебе охота,
Как в живых, то пить, то спать,
То еще чего-то…
— Покурить! — И за кисет
Ухватился Теркин:
Не занес ли на тот свет
Чуточку махорки?

По карманным уголкам
Да из-за подкладки —
С хлебной крошкой пополам —
Выгреб все остатки.

Затянулся, как живой,
Той наземной, фронтовой,
Той надежной, неизменной,
Той одной в страде военной,
В час грозы и тишины —
Вроде старой злой жены,
Что иных тебе дороже —
Пусть красивей, пусть моложе
(Да от них и самый вред,
Как от легких сигарет).

Угощаются взаимно
Разным куревом дружки.
Оба — дымный
И бездымный
Проверяют табаки.

Теркин — строгий дегустатор,
Полной мерой раз и два
Потянул, вернул остаток
И рукой махнул:
— Трава.
На-ко нашего затяжку.
Друг закашлялся:
— Отвык.
Видно, вправду мертвым тяжко,
Что годится для живых…

— Нет, а я оттуда выбыл,
Но и здесь, в загробном сне,-
То, чего не съел, не выпил,-
Не дает покоя мне.

Не добрал, такая жалость,
Там стаканчик, там другой.
А закуски той осталось —
Ах ты, сколько — да какой!

За рекой Угрой в землянке —
Только сел, а тут «в ружье!» —
Не доел консервов банки,
Так и помню про нее.

У хозяйки белорусской
Не доел кулеш свиной.
Правда, прочие нагрузки,
Может быть, тому виной.

А вернее — сам повинен:
Нет — чтоб время не терять —
И того не споловинил,
Что до крошки мог прибрать.

Поддержать в пути здоровье,
Как тот путь бывал ни крут,
Зная доброе присловье:
На том свете не дадут…

Тут, встревожен не на шутку,
Друг прервал его:
— Минутку!..

Докатился некий гул,
Задрожали стены.
На том свете свет мигнул,
Залились сирены.

Прокатился долгий вой
Над глухим покоем…

Дали вскорости отбой.
— Что у вас такое?

— Так и быть — скажу тебе,
Но держи в секрете:
Это значит, что ЧП
Нынче на том свете.

По тревоге розыск свой
Подняла Проверка:
Есть опасность, что живой
Просочился сверху.

Чтобы дело упредить,
Срочное заданье:
Ну… изъять и поместить
В зале ожиданья.

Запереть двойным замком,
Подержать негласно,
Полноценным мертвяком
Чтобы вышел.
— Ясно.

— И по-дружески, любя,
Теркин, будь уверен —
Я дурного для тебя
Делать не намерен.

Но о том, что хочешь жить,
Дружба, знаешь, дружбой,
Я обязан доложить…
— Ясно….
— …куда нужно.

Чуть ли что — меня под суд.
С места же сегодня…
— Так. Боишься, что пошлют
Дальше преисподней?

— Все ты шутки шутишь, брат,
По своей ухватке.
Фронта нет, да есть штрафбат,
Органы в порядке.

Словом, горе мне с тобой,-
Ну какого черта
Бродишь тут, как чумовой,
Беспокоишь мертвых.

Нет — чтоб вечности служить
С нами в тесной смычке,-
Всем в живых охота жить.
— Дело, брат, в привычке.

— От привычек отвыкай,
Опыт расширяя,
У живых там, скажешь,- рай?
— Далеко до рая.

— То-то!
— То-то, да не то ж.
— До чего упрямый.
Может, все-таки дойдешь
В зале в этой самой?

— Не хочу.
— Хотеть — забудь.
Да и толку мало:
Все равно обратный путь
Повторять сначала.

— До поры зато в строю —
Хоть на марше, хоть в бою.

Срок придет, и мне травою
Где-то в мире прорасти.
Но живому — про живое,
Друг бывалый, ты прости.

Если он не даром прожит,
Тыловой ли, фронтовой —
День мой вечности дороже,
Бесконечности любой.

А еще сознаться можно,
Потому спешу домой,
Чтоб задачей неотложной
Загорелся автор мой.

Пусть со слов моих подробно
Отразит он мир загробный,
Все по правде. А приврет —
Для наглядности подсобной —
Не беда. Наоборот.

С доброй выдумкою рядом
Правда в целости жива.
Пушки к бою едут задом,-
Это верные слова…

Так что, брат, с меня довольно
До пребудущих времен.
— Посмотрю — умен ты больно!
— А скажи, что не умен?

Прибедняться нет причины:
Власть Советская сама
С малых лет уму учила —
Где тут будешь без ума?

На ходу снимала пробу,
Как усвоил курс наук.
Не любила ждать особо,
Если понял что не вдруг.

Заложила впредь задатки
Дело видеть без очков,
В умных нынче нет нехватки,
Поищи-ка дураков.

— Что искать — у нас избыток
Дураков — хоть пруд пруди,
Да каких еще набитых —
Что в Системе, что в Сети…

— А куда же их, примерно,
При излишестве таком?
— С дураками планомерно
Мы работу здесь ведем.

Изучаем досконально
Их природу, нравы, быт,
Этим делом специальный
Главк у нас руководит.

Дуракам перетасовку
Учиняет на постах.
Посылает на низовку,
Выявляет на местах.

Тех туда, а тех туда-то —
Четкий график наперед.
— Ну, и как же результаты?
— Да ведь разный есть народ.

От иных запросишь чуру —
И в отставку не хотят.
Тех, как водится, в цензуру —
На повышенный оклад.

— Только лишняя тревога.
Видел, что за поезда
Неизменною дорогой
Направляются сюда?

Все сюда, а ты обратно,
Да смекни — на чем и как?
— Поезда сюда, понятно,
Но отсюда — порожняк?

— Ни билетов, ни посадки
Нет отсюда «на-гора».
— Тормозные есть площадки,
Есть подножки, буфера…

Или память отказала,
Позабыл в загробном сне,
Как в атаку нам, бывало,
Доводилось на броне?

— Трудно, Теркин, на границе,
Много легче путь сюда…
— Без труда, как говорится,
Даже рыбку из пруда…

А к живым из края мертвых —
На площадке тормозной —
Это что — езда с комфортом,-
Жаль, не можешь ты со мной
Бросить эту всю халтуру
И домой — в родную часть.

— Да, но там в номенклатуру
Мог бы я и не попасть.
Занимая в преисподней
На сегодня видный пост,
Там-то что я на сегодня?
Стаж и опыт — псу под хвост?..
Вместе без году неделя,
Врозь на вечные века…

И внезапно из тоннеля —
Вдруг — состав порожняка.

Вмиг от грохота и гула
Онемело все вокруг…
Ах, как поручни рвануло
Из живых солдатских рук;
Как хватало мертвой хваткой
Изо всех загробных сил!
Но с подножки на площадку
Теркин все-таки вступил.

Долей малой перевесил
Груз, тянувший за шинель.
И куда как бодр и весел,
Пролетает сквозь тоннель.

Комендант иного мира
За охраной суетной
Не заметил пассажира
На площадке тормозной.

Да ему и толку мало:
Порожняк и порожняк.
И прощальный генералу
Теркин ручкой сделал знак.

Дескать, что кому пригодней.
На себя ответ беру,
Рад весьма, что в преисподней
Не пришелся ко двору.

И как будто к нужной цели
Прямиком на белый свет,
Вверх и вверх пошли тоннели
В гору, в гору. Только — нет!

Чуть смежил глаза устало,
И не стало в тот же миг
Ни подножки, ни состава —
На своих опять двоих.

Вот что значит без билета,
Невеселые дела.
А дорога с того света
Далека еще была.

Поискал во тьме руками,
Чтоб на ощупь по стене…
И пошло все то кругами,
От чего кричат во сне…

Там в страде невыразимой,
В темноте — хоть глаз коли —
Всей войны крутые зимы
И жары ее прошли.

Там руин горячий щебень
Бомбы рушили на грудь,
И огни толклися в небе,
Заслоняя Млечный Путь.

Там валы, завалы, кручи
Громоздились поперек.
И песок сухой, сыпучий
Из-под ног бессильных тек.

И мороз по голой коже
Драл ножовкой ледяной.
А глоток воды дороже
Жизни, может, был самой.

И до робкого сознанья,
Что забрезжило в пути,-
То не Теркин был — дыханье
Одинокое в груди.

Боль была без утоленья
С темной тяжкою тоской.
Неисходное томленье,
Что звало принять покой…

Но вела, вела солдата
Сила жизни — наш ходатай
И заступник всех верней,-
Жизни бренной, небогатой
Золотым запасом дней.

Как там смерть ни билась круто,
Переменчива борьба,
Час настал из долгих суток,
И настала та минута —
Дотащился до столба.

До границы. Вот застава,
Поперек дороги жердь.
И дышать полегче стало,
И уже сама устала
И на шаг отстала Смерть.

Вот уж дома — только б ноги
Перекинуть через край.
Но не в силах без подмоги,
Пал солдат в конце дороги.
Точка, Теркин. Помирай.

А уж то-то неохота,
Никакого нет расчета,
Коль от смерти ты утек.
И всего-то нужен кто-то,
Кто бы капельку помог.

Так бывает и в обычной
Нашей сутолоке здесь:
Вот уж все, что мог ты лично,
Одолел, да вышел весь.

Даром все — легко ль смириться
Годы мук, надежд, труда…
Был бы бог, так помолиться.
А как нету — что тогда?

Что тогда — в тот час недобрый,
Испытанья горький час?
Человек, не чин загробный,
Человек, тебе подобный,-
Вот кто нужен, кто бы спас…

Смерть придвинулась украдкой,
Не проси — скупа, стара…

И за той минутой шаткой
Нам из сказки в быль пора.

В этот мир живых, где ныне
Нашу службу мы несем…

— Редкий случай в медицине,-
Слышит Теркин, как сквозь сон.

Проморгался в теплой хате,
Простыня — не белый снег,
И стоит над ним в халате
Не покойник — человек.

И хотя вздохнуть свободно
В полный вздох еще не мог,
Чует — жив! Тропой обходной
Из жары, из тьмы безводной
Душу с телом доволок.
Словно той живой, природной,
Дорогой воды холодной
Выпил целый котелок…

Поздравляют с Новым годом.
— Ах, так вот что — Новый год!
И своим обычным ходом
За стеной война идет.

Отдохнуть в тепле не шутка.
Дай-ка, думает, вздремну.

И дивится вслух наука:
— Ай да Теркин! Ну и ну!
Воротился с того света,
Прибыл вновь на белый свет.
Тут уж верная примета:
Жить ему еще сто лет!

— Точка?
— Вывернулся ловко
Из-под крышки гробовой
Теркин твой.
— Лиха концовка.
— Точка все же с запятой…

— Как же: Теркин на том свете!
— Озорство и произвол:
Из живых и сущих в нети
Автор вдруг его увел.
В мир загробный.

— А постольку
Сам собой встает вопрос:
Почему же не на стройку?
— Не в колхоз?
— И не в совхоз?
— Почему не в цех к мотору?
— Не к мартену?
— Не в забой?
— Даже, скажем, не в контору? —
Годен к должности любой.

— Молодца такой закваски —
В кабинеты — не расчет.
— Хоть в ансамбль грузинской пляски,
Так и там не подведет.

— Впору был бы по отваге
И развитию ума.
— В космонавты?
— Нет, в завмаги!
— Ох, запутают.
— Тюрьма…

— Укрепить бы сеть Нарпита.
— Да не худо бы Жилстрой…
— А милиция забыта?
— А пожарник — не герой?..

Ах, читатель, в этом смысле
Одного ты не учел:
Всех тех мест не перечислить,
Где бы Теркин подошел.

Спор о том, чьим быть герою
При наличье стольких свойств,
Возникал еще порою
Меж родами наших войск.

Теркин — тем ли, этим боком —
В жизни воинской своей
Близок был в раскате дней
И с войны могучим богом,
И гремел по тем дорогам
С маршем танковых частей,
И везде имел друзей,
Оставаясь в смысле строгом
За царицею полей.

Потому в солдатском толке,
По достоинствам своим,
Признан был героем Теркин
Как бы общевойсковым…

И совсем не по закону
Был бы он приписан мной —
Вдруг — по ведомству какому
Или отрасли одной.

На него уже управа
Недействительна моя:
Где по нраву —
Там по праву
Выбирает он края.

И не важно, в самом деле,
На каком теперь посту —
В министерстве иль артели
Занимает высоту.
Там, где жизнь, ему привольно,
Там, где радость, он и рад,
Там, где боль, ему и больно,
Там, где битва, он — солдат.
Хоть иные батареи
И калибры встали в строй,
И всему иной покрой…
Автор — пусть его стареет,
Пусть не старится герой!

И такой сюжет для сказки
Я избрал не потому,
Чтобы только без подсказки
Сладить с делом самому.

Я в свою ходил атаку,
Мысль одна владела мной:
Слажу с этой, так со всякой
Сказкой слажу я иной.

И в надежде, что задача
Мне пришлася по плечу,
Я — с чего я книжку начал,
Тем ее и заключу.

Не держи теперь в секрете
Ту ли, эту к делу речь.
Мы с тобой на этом свете:
Хлеб-соль ешь,
А правду режь.

Я тебе задачу задал,
Суд любой в расчет беря.
Пушки к бою едут задом —
Было сказано не зря.

Параллельно с «За далью – даль» Твардовский работает над сатирической поэмой-сказкой «Теркин на том свете» (1954-1963), изобразившей «косность, бюрократизм, формализм» нашей жизни. По словам автора, «поэма «Теркин на том свете» не является продолжением «Василия Теркина», а лишь обращается к образу героя «Книги про бойца» для решения особых задач сатирико-публицистического жанра» (5, 143).
В основу произведения Твардовский положил условно-фантастический сюжет. Герой его поэмы военных лет, живой и не унывающий ни при каких обстоятельствах Василий Теркин оказывается теперь в мире мертвых, призрачном царстве теней. Подвергается осмеянию все враждебное человеку, несовместимое с живой жизнью. Вся обстановка фантастических учреждений на «том свете» подчеркивает бездушие, бесчеловечность, лицемерие и фальшь, произрастающие в условиях тоталитарного режима, административно-командной системы.

Вначале, попав в «загробное царство», очень уж напоминающее нашу земную реальность целым рядом узнаваемых бытовых деталей, Теркин вообще не различает людей. С ним разговаривают, на него смотрят казенные и безликие канцелярские, бюрократические «столы» («Учетный стол», «Стол Проверки», «Стол Медсанобработки» и пр.), лишенные даже малейшего признака участия и понимания. И в дальнейшем перед ним вереницей проходят мертвецы – «с виду как бы люди», под стать которым вся структура «загробного царства»: «Система», «Сеть», «Органы» и их производные – «Комитет по делам

Перестройки Вечной», «Преисподнее бюро», «Гробгазета» и т.п.

Перед нами возникает целый реестр мнимых, абсурдных, лишенных содержания предметов и явлений: «душ безводный», «табак без дыма», «паек загробный» («Обозначено в меню,

А в натуре нету»)... Показательны характеристики:,Кандидат потусторонних

Или доктор прах-наук», «Надпись: «Пламенный оратор» – /И мочалка изо рта». Через все это царство мертвых и бездушных солдата ведет «сила жизни». В герое Твардовского, символизирующем жизненные силы народа, попавшем в столь необычную обстановку и подвергшемся нелегким испытаниям, возобладали присущие ему живые человеческие качества, и он возвращается в этот мир, чтобы бороться за правду.

Сам Твардовский вел непримиримую борьбу с наиболее мрачным, мертвящим наследием сталинщины, с духом слепого подчинения, косности и доведенного до абсурда бюрократизма. И делал это с позиций утверждения жизни, правды, человечности, высокого нравственного идеала. В сочетании фантастического сюжета и реалистически-бытовых деталей в изображении загробного мира реализовался творческий принцип автора: «С доброй выдумкою рядом

Правда в целости жива...»